Читать книгу "Возвращение - Бернхард Шлинк"

Отношения с коллегами на факультете тоже менялись с каждой неделей. Если вначале, при первом знакомстве, они относились ко мне как к соискателю на должность, который должен быть счастлив, если его примут, то затем они все больше видели во мне посланца нового мира, который ворвался в их старый мир, чтобы изменить или разрушить его. Я столкнулся и с отчетливо выраженным неприятием, и с холодной вежливостью, и с насмешливым любопытством, и с деловитой заинтересованностью в обмене мнениями о наших разных мирах, и с неподдельной радостью, связанной с ожиданием нашего совместного будущего, и с мужеством, и со страхом по поводу грядущих проблем.

Одна из преподавательниц пригласила меня на партийное собрание факультета. Горбачев как раз недавно выступил с новой речью, предстояло ее обсуждение. Председатель собрания, на котором присутствовало двадцать-тридцать человек, в коротком вступлении обрисовав тему и предмет обсуждения, призвал собравшихся высказываться и огляделся вокруг.

За окном стоял серый берлинский денек, в четыре часа пополудни на улице уже темнело, а помещение, где проходило собрание, служившее одновременно кабинетом декана, было слабо освещено одной лишь настольной лампой. И в этом помещении, как во всех домах в Восточном Берлине, было слишком жарко натоплено, и во время затянувшейся паузы, последовавшей за словами председателя, я увидел, как тяжелеют веки у собравшихся, и тоже стал бороться с одолевавшей меня усталостью и сонливостью. И тут встал и заговорил какой-то человек, которого я не знал. Сначала я слушал его с безразличием, потом с восхищением. Он говорил, но говорил ни о чем. Его речь была структурирована, фразы были хорошо построены от начала до конца и удачно связывались друг с другом, цитаты из Маркса и Ленина были вполне уместны, и все, о чем он вспоминал и над чем предлагал подумать, звучало так, словно имело глубокое содержание. Однако он не выдвинул ни одного тезиса, не сформулировал ни одной мысли, ни за, ни против. В своей речи он не высказал ни одного утверждения или суждения, за которое можно было бы уцепиться, из-за которого он мог бы попасть под огонь критики и которое вынудило бы его затем выступить с самокритикой. Это была та разновидность речи, которая, подчиняясь своим специфическим законам, часто выступала в неумелой, дилетантской форме, здесь же она была поднята на уровень искусства. Но искусства какого-то абсурдистского. Если оно исчезнет вместе с миром, который его породил, я по нему не заплачу. Хотя мне было грустно думать, что искусство может так вот запросто исчезнуть.

5

Вернувшись домой однажды вечером, я обнаружил письмо из Восточного Берлина. Мне писала некая Роза Хабе, недавно прочитавшая мое объявление. Газетная страница, где оно было напечатано, случайно оказалась в посылке от ее подруги из Западной Германии. Интересуюсь ли я по-прежнему судьбой Фолькера Фонландена?

Я позвонил госпоже Хабе, и она пригласила меня к себе в Панков[24]в воскресенье. Я пришел с букетом цветов, самым лучшим, какой только можно было раздобыть в восточноберлинской цветочной лавке, — похожим на жалкое оперение полудохлой курицы. Она обрадовалась букету, как чему-то драгоценному, я так и не понял, была ли это искренняя радость или ирония. Она была уже очень пожилой, но еще крепкой женщиной, говорила тихо и отчетливо и двигалась изящно. Она провела меня на веранду и угостила чаем.

— Вы описываете в вашем объявлении два главных события в жизни Фолькера Фонландена и приводите две его публикации. Чем же он интересен с исторической точки зрения?

— Не могу сказать. Иногда мне что-то подсказывает чутье, а оно редко меня подводит, хотя иногда это случается.

Она посмотрела на меня с некоторым сомнением во взгляде, но вполне дружелюбно.

— Все эти усилия только из-за того, что вам что-то подсказало ваше чутье?

Я рассмеялся. И рассказал ей о своих дедушке и бабушке, о романе про человека, вернувшегося с войны, о доме 38 по улице Кляйнмайерштрассе, о военных корреспонденциях и о возможных контактах автора с гаулейтером Ханке.

— Я ведь не историк. Я назвался историком, чтобы к моему объявлению отнеслись серьезно. Однако ни от кого, кроме вас, я не получил серьезного отклика.

— Я бы в любом случае откликнулась. — Она покачала головой. — Стало быть, дело нечисто? Для нас он был Вальтером Шоллером, а когда его какой-то человек окликнул на улице и назвал Фолькером Фонланденом, то он так спокойно, без тени волнения сказал, что тот ошибся, и мы, присутствовавшие при этом, ни на секунду не усомнились в его правдивости, а тот, кто его окликнул, наоборот, решил, что обознался. Однако после этого случая он вдруг пропал, совершенно неожиданно, не попрощавшись.

— Все-таки в вашей памяти сохранился тот случай, когда его назвали Фолькером Фонланденом. Может, потому, что у вас уже были какие-то подозрения?

— Подозрения? Не было у меня никаких подозрений.

Однако она ничего не сказала о том, почему она все же запомнила тот случай, а я настаивать не стал. Она сказала, что он исчез не попрощавшись, значит, они были близко знакомы?

— Чем занимался Вальтер Шоллер?

— До осени сорок шестого года он заведовал культурным отделом газеты «Ночной экспресс» и сам для нее писал: театральная и литературная критика, эссе, рассказы. Нам казалось, что он дружен с майором Советской военной администрации, который был, собственно, главным редактором, руководившим из-за кулис, это был маленький, толстенький и хитроватый еврей из Ленинграда. На переднем плане, конечно же, фигурировал немецкий главный редактор, а «Ночной экспресс» был якобы политически независимым массовым изданием.

— Неплохая карьера для человека, который явился из ниоткуда.

— Он вовсе не явился из ниоткуда. Он еврей, родом из Вены, прятался от преследований в доме родителей в Альпах, но зимой сорок четвертого-сорок пятого его выдал сосед. Он помнил имена и лица тех людей, своих товарищей по Освенциму, которых нацисты убили перед самым концом. А на локтевом сгибе у него была наколка с лагерным номером.

— Не может быть!

— Я помнила этот номер наизусть, пока, — тут она покраснела, — со мной два года назад не случился удар. Знаете, я его в то время взяла как бы под свою опеку. Он был бесприютным, как многие отпрыски буржуазных семей, покинувшие свой круг и все же, вопреки всем усилиям и всем стараниям, никогда окончательно не вошедшие в наш круг. Поэтому его и Бехер[25]любил. Чувствовал в нем родственную душу.

— А что он рассказал о судьбе своих родителей?

— Их арестовали сразу после аншлюса, отец его был адвокат, принимал активное участие в политике, а мать занималась психоанализом. Больше он их не видел.