Читать книгу "Дама в палаццо. Умбрийская сказка - Марлена де Блази"

— Да он вполне безобиден, Миранда. Каждый раз, когда мы встречаем его у Тильды или на улице, он останавливается поговорить, приглашает нас на чашечку эспрессо в Сант-Андреа. И пригласил на festa на fine anno, канун Нового года.

— Ба! Не обижайся, но он, скорее всего, потому вас пригласил, что ему до смерти наскучили — а я думаю, так оно и есть — все эти аристократы, с которыми он прожил всю жизнь. Вы с Фернандо для него что-то вроде танцующих медведей, новая игрушка. Эдгардо дʼОнофрио пригласил вас его развлекать.

— Может и так, но по мне лучше быть танцующим медведем, чем Чумной Мэри, какой я все еще остаюсь для большинства орвиетцев. Может, для меня Эдгардо — такое же развлечение, как я для него. Голову он мне не вскружит, если тебя это беспокоит.

— Ничего меня не беспокоит. Должно быть, я просто завистливая. Самую малость завидую. Ты должна запомнить вечер во всех подробностях и рассказать потом мне. И меню тоже. Я слыхала, он теперь ест исключительно in bianco, в белом. Знаешь, как инвалиды.

Воображаемый ужин за воображаемым столом в воображаемой бальной зале начал принимать масштабы тихой мании. Раньше мечта о нем вытеснялась другими — теперь он отказывался уступить место даже мечте о маленькой таверне, где я буду стряпать несколько вечеров в неделю и кормить за общим столом простым, приготовленным на огне ужином человек пятнадцать за раз. Мечта о таверне превратилась в мечту об одном праздничном ужине. Или нескольких. О пирах за нашим собственным столом, знаменующим, как ломтик ананаса на дверях нантакетских капитанов, что мы с Фернандо наконец «дома». Я мечтала, что наш дом будет в чем-то похож на дом Миранды. Что там будут собираться люди, которые нам дороги, и им там будет хорошо.

Я могла бы обратиться к психотерапевту и, семнадцать лет спустя, если повезет, услышать от него, что мне не хватает семьи, что только ее я и ищу. Но поскольку я всегда это и так знала, то не стоило искать подтверждений. Лучше добиться своего. Создать хороший дом, готовить хорошую еду. Собрать за столом хороших людей. Вот чего мне хотелось. Терпение.

Но время от времени мне хотелось послать терпение к черту. Вместе с наигранным безразличием. Устав от насилия над собой, от жизни, где мы занимались только самими собой, я вновь изумлялась и изнемогала. Я забывала о чуде Больсены, забывала о собственном решении уступить Убальдини и говорила себе, что меня не устраивает, как жизнь складывается сама по себе, и что недурно бы немножко помочь судьбе. Ожидание, commedia, хорошие манеры, иллюзии, поклоны… Сердце билось громко и быстро, как крылья птицы, и я выхватывала свое раздражение, как саблю. Только что не кричала: «Не хочешь ли сразиться?»

— Не с чем тут сражаться. Во всяком случае, тут нет ничего определенного, в итальянских терминах. Если, конечно, в итальянских терминах возможно определить хоть что-то. Мы могли бы попробовать вернуть свои деньги, но пришлось бы ждать полтора века, пока это решится, если вообще решится в нашу пользу, а тем временем пришлось бы искать другое место, где жить. Начинать заново. И ты не забыла, что мы это уже обсуждали? Но, если хочешь, я этим займусь. Я уже сам начинаю чувствовать, что меня водят за нос.

— Хоть бы кто-нибудь нам сообщал, как движется дело!

— Ты словно начинающий чиновник. Никак оно не движется. А если Убальдини за прошедший год и получили какие-то сведения, с нами они предпочли не делиться.

— Иногда мне кажется, меня устроил бы телефонный звонок раз в месяц, даже если бы они просто сообщали, что новостей пока нет. Понимаешь? Меня тревожит пустота. Могли бы они по крайней мере найти способ разгрести мусор, подготовить помещение к ремонту? Времени хватило бы.

— Любая работа чего-то стоит. Разгребать должна та же команда, которая будет восстанавливать. Так мне кажется.

Я вложила саблю в ножны. Подошла поцеловать усы под восхитительно неправильным прикусом. Если уж сходить с ума, предпочитаю делать это именно так, как мы делаем. Продолжаем ждать, укрепляя иммунитет организма, среди плесени.

Глава 17
ЛЮДИ ОРВИЕТО

Наблюдения, впечатления, истории, рассказанные о них и ими. Чаще всего у огня.

О ТИЛЬДЕ

На ногах-палочках — так и не созревшее тело, светлые, почти седые волосы заплетены в свободные тонкие косички, лицо цвета золотистого шелка. Глаза — лед. Два маленьких горных озера, покрытых льдом, искусно обведенных лазурной подводкой, под прямыми, черными, густыми бровями. Из-под мужских бровей спускается нос орленка, горбатый, но нежный, как этрусские профили. Хрупкую красоту поддерживает присутствие духа.

Тонкий кашемировый свитер, джинсы хорошего покроя, небрежно намотанный на шею необъятный шарф. Она срезает фильтр с французских сигарет и курит — как Глория Свенсон, — зажав сигарету серединой губ, расправив пальцы, прикрывая ладонью с темными пятнышками половину лица. Она разъезжает на старомодном moto, черном и ухоженном, по мостовым городка над родной фермой. Ей семьдесят три года. Возможно, она несколько старше, чем говорит. Об этом шепчутся люди, когда она проезжает мимо. Зовут ее Тильда.

— Я — низкого рождения и высокого полета, — однажды сказала она. — Я редкая птица: сразу и богатая, и бедная. Я — и Золушка, и королева, понимаешь ли, поэтому вижу историю с обеих сторон.

Все началось довольно хорошо. Мой отец был крестьянином. Они с матерью работали на хозяйской земле. В детстве я была болезненной, и меня рано отправили к монахиням. Там для меня могло найтись дело по силам, которым я могла отработать кормежку. Чтобы избавить дом от обузы.

Моего отца затоптал бык, когда мне было десять, почти одиннадцать лет. От голода или какой-то другой пустоты я уже тогда жила в горе. Как многие дети — так или иначе. Я всегда плакала о себе, никогда о нем. Я и говорила-то с ним редко, тем более он со мной. Со мной, тощей девчонкой со странными глазами, единственным плодом его брачного ложа. Впрочем, даже этим я не была.

Сестра отца, с землистым перед смертью лицом, сунула мне в руку перстень с сапфиром и сказала — мне было уже тридцать, и она сочла, что мне все равно, — что он не был моим отцом. Сказала, что моя мать спала с другим мужчиной. Не ради себя, а ради мужа. По ее словам, моя мать женским чутьем сознавала, что не бесплодна, что дело в ее муже, что это он не может зачать. Пока мой отец резал табак, она однажды осенним утром подошла к двери аристократа и предложила ему себя, как корзину румяных плодов. Конечно, отец не мог не знать. О ней, о себе. Обо мне. Меня преследовали мысли о них, обо всех. А о себе я давно перестала думать.

Но я действительно думаю, что родилась после его смерти. Думаю, правда, что, когда умер отец, жизнь для меня началась заново. Она пришла за мной в монастырь, уложила мои вещи в ящик из-под яблок и всю дорогу домой до боли сжимала мою руку. Как меня радовала эта боль. Три года после того мы жили так, как не могли бы жить при отце. При ее муже. Как пара диких индеек в лесу: громко смеялись, смеялись до слез, порой валились на землю от хохота, как будто в нас не оставалось ничего, кроме смеха. Мы делали свою работу, подолгу и прилежно: гнули спины, трудили руки и ноги, как следовало. Мы три раза в день садились за общий длинный стол. Садились вместе с другими работниками, ели с той же голодной жадностью, а потом шли немного погулять, останавливались полюбоваться небом, а потом возвращались домой, чтобы вымыться, натянуть через головы длинные ночные рубахи и заснуть на тюфяках у очага. Иногда мы засыпали не сразу, лежали молча или разговаривали, дивились тому, как мечутся по облупленным стенам причудливые тени от огня, слушали звуки, просачивавшиеся из-за стен: звуки чужой любви, а чаще — боли. Она обнимала меня сильной тонкой рукой, и ее голос размывал границу между светом и темнотой. Я слушала, затаив дыхание. Все детство, сколько мне его выпало, пришлось на те минуты перед сном, с теми историями, рассказанными ее голосом и сохраненными огнем. Но иногда она поднималась по стертым каменным ступеням к себе в спальню, и я оставалась у очага одна. Она всегда дожидалась, пока я усну — или ей казалось, что я уснула, — прежде чем уйти от меня.