Читать книгу "Невероятные похождения Алексиса Зорбаса - Никос Казандзакис"

– Хозяин! – позвал он меня, махая рукой.

Подойдя, почтальон вручил мне пакет – газеты, журналы и два письма. Одно из них я сразу же спрятал в карман, чтобы почитать вечером, когда день уже позади, а настроение становится более лирическим. Я знал, кто мне написал, и потому решил перенести радостное событие на более позднее время, чтобы полнее ощутить радость.

Автора второго письма я распознал по нервозному резкому почерку и экзотическим маркам на конверте. Письмо это прислал мне мой давний знакомый, одноклассник, Караяннис, пришло оно из Африки, с горы близ Танганьики.

Странный, резкий, чернявый, с белоснежными острыми зубами, причем один клык выступал изо рта наружу, как у кабана. Он не разговаривал, а кричал, не обсуждал, а ругал. Родной Крит, где он преподавал, будучи в духовном сане, богословие, Караяннис покинул очень молодым. Он крутил любовь со своей ученицей, однажды их поймали в поле за делом и освистали. В тот же день преподаватель сбросил рясу и сел на корабль. Он уехал в Африку, к одному из родственников, занялся делом, открыл завод по производству веревки, нажил денег. Время от времени он писал мне: звал приехать и пожить рядом с ним полгода. Всякий раз, открывая его письма и еще не приступив к чтению, я чувствовал, словно какой-то порыв ветра устремляется из неизменно многочисленных, прошитых шпагатом страниц и ерошит мне волосы на голове. Я то и дело принимал решение поехать в Африку повидать его, но так ни разу и не поехал.

Сойдя с тропинки, я уселся на камне и стал читать.

Итак, когда же ты, греческая устрица, решишься наконец и приедешь? Думаю, ты тоже докатился до того, что стал ромеем и шатаешься по кофейням. Не думай, что кофейни – это только кофейни, это также книги, привычки и известные идеологические взгляды. Сегодня воскресенье, работы нет, я сижу дома, у себя на поле, и думаю о тебе. Солнце палит, как печь. Дождя – ни капли. Дожди здесь – настоящие потопы, апрель, май, июнь.

Я – в полном одиночестве и очень рад. Есть здесь несколько ромеев, но видеть их я не желаю. Мне они отвратны. Даже сюда вы, греки, – пропадите вы пропадом! – привезли свою проказу – гадкие партийные склоки, которые и губят ромея. А еще губят его картежная игра, безграмотность и плотские наслаждения.

Я ненавижу европейцев, поэтому и околачиваюсь здесь, в горах Васамбы. Ненавижу европейцев, а пуще всех ненавижу ромеев и все ромейское. Ноги моей не будет в вашей Греции! Здесь я и подохну. Я уже и могилу себе приготовил неподалеку от дома, на пустынной горе. И надгробную плиту уже приготовил, а на ней сам же начертал большими заглавными буквами: «ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ РОМЕЙ, КОТОРОМУ ОТВРАТНЫ РОМЕИ».

Я давлюсь от смеха, плююсь, ругаюсь, плачу, когда думаю о Греции. Чтобы не видеть ромеев и ничего ромейского, я навсегда покинул родину, приехал сюда, притащил сюда свою судьбу – не судьба притащила меня, потому что человек поступает так, как ему заблагорассудится! – и вырастил здесь свою судьбу. Я работал как скот и продолжаю работать. Реки пота пролил я здесь и продолжаю лить. Я борюсь с землей, с воздухом, с дождем, с рабочими, черными и желтыми.

Никакой другой радости у меня нет, только одна – работать. Телом и душой. Лучше, конечно, телом. Мне нравится доводить себя до изнеможения, исходить потом, слышать, как хрустят мои кости. Деньги я ненавижу, бросаю их на ветер, трачу, где только и как только заблагорассудится. Не я – раб денег, а деньги – мои рабы. Я (клянусь честью!) – раб работы. Рублю лес (у меня контракт с англичанами), делаю веревки, а теперь еще и развожу хлопок. У меня много рабочих – черных, желтых и черно-желтых. Бездомные псы. Рабы судьбы. Негодяи, лгуны, развратники. Вчера вечером мои негры схватились друг с другом племя на племя – вайяо с вагоно. Из-за женщины. Из-за шлюхи. Вопрос чести – видите ли! Точь-в-точь как вы, ромеи! Страшно ругались и лупили друг друга дубьем, разбивая головы. Женщины прибежали ко мне ночью и своим визгом разбудили меня, чтобы я их рассудил. Я разозлился и послал их к дьяволу, а потом – к английской полиции. Но они оставались всю ночь у двери и нещадно вопили. На рассвете я спустился и рассудил их.

Завтра, в понедельник, я поднимусь в горы Васамбы, в густые леса, к прохладной воде, к вечной зелени… Эх, когда же и ты, ромей, покинешь, наконец, свой Вавилон – „мать блудниц и мерзости земной“, Европу? Когда ты приедешь и мы вместе поднимемся в эти неоскверненные горы?

У меня есть ребенок от негритянки. Девочка. Мать ее я прогнал. Она в открытую наставляла мне рога, не упуская ни одного подходящего момента, за каждым кустом. Надоело мне, и выгнал ее. А ребенка оставил себе. Девочке два года. Она уже ходит и начала говорить. Я учу ее греческому. Первое выражение, которое она выучила: „Тьфу на вас, греки! Тьфу на вас, греки!“

Негодница на меня похожа. Только нос – широкий и приплюснутый, от матери. Я ее люблю, но так, как любят кошку или собаку. Как зверька. Приезжай: сделаешь с какой-нибудь васамбой мальчика, и поженим их!

Я положил раскрытое письмо на колени. Снова пришло на миг желание уехать. Не потому, что нужно было уехать. Мне было хорошо на этом берегу, я хорошо устроился здесь и ни в чем не ощущал недостатка. Однако меня снедало желание успеть повидать до смерти как можно больше стран и морей.

Я поднялся, передумав подниматься на гору, и спустился к себе, на берег. Я чувствовал во внутреннем кармане пиджака второе письмо и с трудом сдерживался, чтобы не прочитать его сразу же. Мучительно-сладостное предвкушение радости продлилось уже достаточно долго, говорил я себе.

Я добрался до барака, зажег огонь, сделал чаю, поел хлеба, масла, меда, съел апельсин. Затем я разделся, улегся на кровати и раскрыл письмо.

Учитель мой и новоиспеченный ученик, здравствуй!

Работы здесь много и она трудная, слава «богу»! Я держу это опасное слово запертым в кавычки (как зверя в клетке), чтобы ты рассердился, раскрыв письмо. Итак, работа здесь трудная, слава «богу»! Полмиллиона греков подвергается смертельной опасности в Южной России и в Закавказье. Многие из них разговаривают только по-турецки или по-русски, но сердца их самозабвенно говорят по-ромейски. Они – нашей крови, достаточно взглянуть на них: в глазах – хищный блеск, на губах – улыбка хитрости или чувственного наслаждения, а то, что они смогли стать здесь господами и иметь в услужении мужиков, указывает, что они – подлинные потомки твоего любимого Одиссея. Ты полюбишь их и не дашь им погибнуть.

Потому что им грозит гибель. Они лишились всего, что только имели, и голодают. С одной стороны их преследуют большевики, с другой – курды. В нескольких городах Грузии и Армении скопились отовсюду беженцы. У них нет еды, одежды, лекарств, они собираются в портах и с тревогой высматривают, не пришли ли за ними греческие корабли, чтобы увезти их к матери – Греции. Частица нашего народа, учитель, то есть частица нашей души, охвачена паникой.

Если оставить их на произвол судьбы, они погибнут. Нужно много любви, ума, энтузиазма и организованности (две последние добродетели так нравятся тебе, когда едины), чтобы спасти их и «пересадить» на наши свободные земли – туда, где это наиболее выгодно для нашей нации, – на север, на границы Македонии и на границы Фракии. Так нужно. Только так можно спасти сотни тысяч греческих душ и самим спастись вместе с ними. Потому что с минуты моего приезда сюда я, следуя твоему учению, начертал круг и дал ему название – долг. При этом я сказал: если я спасу все, что в пределах этого круга, то и сам спасусь, а если не спасу, то погибну. В пределах этого круга – пятьсот тысяч греков.