Читать книгу "Затмение - Джон Бэнвилл"

Касс наблюдала за стрижами. Даже когда она демонстрирует полнейшую безмятежность, с ней никогда не чувствуешь себя спокойно. Но нет, я употребил не то слово, моя дочь никогда не бывает безмятежной. Она словно доверху заполнена какой-то летучей, постоянно меняющей свойства субстанцией, и в этот беспрерывный процесс нельзя вторгаться, опасно даже рассматривать вблизи. Наблюдать за ней надо искоса, исподтишка, рассеянно барабаня пальцами по столу и небрежно насвистывая; я практиковал подобную хитрость так часто, что нажил себе косоглазие, метафорическое косоглазие сердца. В детстве ее кипящая натура проявлялась в постоянных недомоганиях и мелких неприятностях: кровотечения из носа, ушные боли, отмороженные пальцы, бородавки, ожоги, порезы, ушибы. Все это она переносила стоически, с нетерпеливым изумлением, словно бесконечная череда испытаний — плата за грядущее благословение свыше, которого она ожидает до сих пор. Она грызет ногти так яростно, что они начинают кровоточить. Я хочу знать, где она сейчас. Хочу знать, где сейчас моя дочь и чем занята. Что-то происходит, назревают некие события, о которых никто не хочет мне рассказать, я уверен в этом. Я вытяну правду из Лидии. Или даже выбью, если придется.

— Помнишь, — сказала Касс, чуть наклонясь вперед, чтобы лучше видеть мелкие птичьи эскапады, — помнишь, как ты мне рассказывал про Билли-который-живет-в-Бочонке?

Да, помню. Она была ужасно кровожадным ребенком, как Лили, даже хуже. Обожала слушать мои истории о диких похождениях легендарного безногого злодейчика, который, как уверяют предания, в старину носился ночью по городу в бочонке со спиленным верхом на колесиках, и пил кровь детей.

— Почему ты сейчас о нем вспомнила?

Она с неприятным скрежещущим звуком провела по изгрызенной ножницами голове.

— Я часто воображала себя Билли. Билли из Бочонка.

Тут она наконец повернулась ко мне. У нее зеленые глаза; мои глаза, как все уверяют, хотя я не вижу никакого сходства.

— Тебе нравится, как я постригла волосы?

До меня долетали клики насыщавшихся стрижей. Однажды она, совсем еще маленькая, забралась ко мне на колени, и очень серьезно сообщила, что не боится трех вещей, зубной пасты, лестниц и птиц.

— Да, Касс, — ответил я. — Нравится.

Лили снова скребется в дверь. Цирк вот-вот начнется, говорит она. Пусть себе начинается.

* * *

Когда я наконец покинул свою башню из слоновой кости, обнаружил Квирка на кухне — закатав рукава и штанины, он стоял на коленях и старательно тер пол жесткой щеткой, то и дело опуская ее в ведро с мыльной водой. Я уставился на него, а он, ничуть не конфузясь, привстал, опираясь на пятки, и ответил мне перекошенным взглядом. Потом появилась Лидия, повязавшая волосы платком, со шваброй в руке — да, да, шваброй! — вылитая уборщица-кокни; для полноты образа не забыла даже сигаретку, торчащую в углу рта. Это уже переходит все границы. Она увидела меня, рассеянно нахмурилась.

— Когда ты наконец сбреешь свою ужасную бороду?

Пока она говорила, прилипшая сигарета плясала в губах, посыпая пол пеплом. Если Лидия когда-нибудь пропадет, поисковой группе достаточно будет идти по дорожке из продуктов жизнедеятельности ее сигареты. Квирк ухмылялся. Не сказав ни слова, я отвернулся от этой абсурдной сцены домашней активности и отправился на поиски Лили, кажется единственной из всех, собравшихся в доме, готовой разделить со мной бремя полной безответственности. Она осталась у себя, — думаю, бывшее обиталище маменьки теперь стало для меня комнатой Лили, что, наверное, можно счесть прогрессом, — валялась на кровати на животе, задрав ноги и скрестив лодыжки, естественно, уткнувшись в свой журнал. Она дулась, и даже не посмотрела на меня, неуверенно застывшего в дверях. Босые пятки оставались ужасно грязными; девочка, очевидно, вообще не моется. Она тихонько покачивала ногами в такт воображаемой музыке. Окно сверкало как большой золотой сосуд, наполненный светом; далекие холмы, подернутые голубым, мерцали, словно мираж. Я спросил, не хочет ли она прогуляться.

— Мы уже утром ходили, — пробурчала она, не отрывая глаз от страницы, отказываясь посмотреть на меня.

— Что ж, — отозвался я кротко, — можно сходить еще.

Я чувствую, она курила. Представляю ее в возрасте моей жены: заматеревшая грязнуха с желтыми крашеными волосами, а эти нежные пурпурные прожилки на ножках-веретенцах превратились в разбухшие варикозные вены.

— Миссис Клив поднимется сюда с минуты на минуту и заставить тебя скрести пол.

Она тихонько фыркнула. Лили делает вид, что считает мою жену потешной теткой, но думаю, на самом деле она ревнует меня к ней и, возможно, слегка побаивается. Лидия может быть очень грозной, — устрашающе грозной! — если кто-нибудь спровоцирует приступ раздражительности, а я знаю, что девочка ее раздражает. Лили со скучающим видом нехотя поднялась, проползла на коленях, как сквозь воду, к краю постели, беззвучно ступила на пол; пружины кровати издали до боли знакомый скрежет, эхом отозвавшийся в моей памяти. Возможно ли, что Лидия права, и жертвой брачного союза, соединившего так плохо сочетавшихся друг с другом людей, следует считать мать, а не отца? Лили опустилась на колено, чтобы застегнуть сандалию, и на мгновение в комнате воссиял благородный аттический дух. Когда мы добрались до лестницы, она остановилась и окинула меня странным взглядом.

— Вы позволите нам и дальше здесь жить? — спросила она, — папке и мне?

Я пожал плечами и подавил улыбку — что меня так развеселило? — а она тихонько рассмеялась про себя, покачала головой и побежала по ступенькам, оставив меня позади.

Странно, насколько чужим я чувствую себя в родном городе. Так было всегда, даже в детстве. Я никогда и не привыкал к нему, просто отсиживался в ожидании своего часа; будущее ждало меня там, где я жил. Понятия не имею, как называется половина здешних улиц, и никогда не знал подобных вещей. Я составил мысленную карту, на которой все отмечено по-моему. Чтобы не потеряться, обозначил ориентиры: школа, церковь, почта, кинотеатр. Нарек улицы именами главных достопримечательностей, которые на них расположены. Моя Аббатская улица появилась там, где стоит кинотеатр с тем же названием, Площадь Копейщика обязана своим прозвищем статуе стилизованного патриота, чьи выкрашенные ярью-медянкой кудри и гордо-мужественный взгляд по какой-то странной причине неизменно вызывали желание украдкой над ним похихикать. Одни районы незнакомы мне чуть больше, чем другие, есть места, для частого посещения которых у меня так и не нашлось весомой причины, и с годами мой рассудок сообщил им таинственную, почти экзотическую притягательность. Когда-то тут стоял холм с клочком пустоши — наверное, сейчас его уже застроили — ее пересекала извилистая тропинка, на пустошь лудильщики выпускали пастись лошадей; мне иногда снится один и тот же сон — я стою на холме туманным утром и смотрю вниз на город, где должно случиться что-то экстраординарное, но ничего не происходит. На тропинке, огибавшей дом, разило гнилой зеленой вонью портера, от которой меня чуть не выворачивало наизнанку, почему-то рождая ассоциации с лягушкой, которую один мальчишка на моих глазах умудрился надуть, превратить в живой глазастый шарик, воткнув ей соломинку в зад и энергично выдохнув в нее весь воздух, накопившийся в легких. Здания тоже вызывали ощущение чего-то чуждого: Методистская церковь, старая лавка на Зерновом рынке и магазин по продаже солода, похожий на крепость, с двойным рядом низких, наглухо закрытых окон Магазин в определенные дни извергал, словно сонм духов, целые облака отвратительно пахнущего пара, за его мрачными стенами постоянно копошатся в залежах товара крысы, я мог поклясться, что слышал, как они шуршат своими лапками. В таких местах мое воображение в страхе замирало, парализованное собственными мыслями о безымянных ужасах.