Читать книгу "Третий ребенок Джейн Эйр - Вера Колочкова"

Хотя почему это не востребованное? Нельзя так думать. Гораздо хуже было б, если не оказалась она тогда рядом, не отдала себя без остатка несчастному малышу. В самый нужный момент она ему и сгодилась, выходит. Так что не улетает ни один порыв в никуда. А теперь уж и тем более не улетит. Теперь уж вообще извините! Теперь ей будет с кем любовью да радостью своей поделиться. И от души, и от сердца — сполна. И никто у нее этой радости не отнимет, и отступным не оскорбит. Боже, неужели это действительно так, неужели и впрямь у нее ребенок будет…

Перекатившись на спину, Таня осторожно положила руку на живот и сосредоточилась на этом прикосновении, будто прислушалась к потаенному местечку в организме, где зародилась и росла потихоньку маленькая детская жизнь. И показалось ей даже, будто услышала чего. Будто и впрямь подала эта жизнь изнутри свой тоненький требовательный голосок, заставивший будущую мать всполошиться — она же так и не съела ничего за последние сутки! Маковой росинки во рту не было! Он же, ребенок, там, внутри нее живущий, голодный совсем, наверное! А она и не чует ничего, и кочевряжится в тошнотных судорогах, как эгоистка распоследняя! Подумаешь, барыня — тошнит ее. Да ей теперь надо за двоих всякую полезную еду наворачивать, да на овощи налегать, да на витамины…

Она решительно скинула с себя одеяло, встала, плотно закрыла за собой дверь в комнату и на цыпочках прокралась в сторону кухни. Потом задумалась и, сведя в одну линию широкие породистые брови, долго разглядывала небогатое содержимое холодильника. Выбор полезного питания был совсем невелик… Ну, капуста квашеная есть — это да. Этого добра у них с бабкой всегда много напасено бывает. Ну, вот морковка внизу лежит, довольно крепенькая еще… А можно и салатик такой завернуть, кстати. Квашеная капустка, тертая свежая морковка, а ложка сметаны у бабки в запасе всегда найдется. И кусок пирога с картошкой — тем более…

Через пять минут работа на кухне кипела вовсю. Толстенькая морковка шустро забегала по мелкой терке и быстро растаяла у нее в руках, превратившись в аппетитно-мягкую, исходящую оранжевым соком горку, капуста полоскалась в дуршлаге под сильной струей воды, отмываясь от лишней соли — тоже она ни к чему беременному организму. Так. Осталось все смешать, добавить чуть масла, чуть сметаны…

— Теть Та-а-а-нь… Вы чего это тут? Ночь же… — просунулась вдруг в дверную щель рыжая вихрастая голова, заставив Таню вздрогнуть. — Я проснулся, слышу: шум какой-то на кухне…

— Ой, прости, Гришук, я тебя разбудила!

— Да ничего… А что это тут у вас? — тут же сунул он любопытный конопатый нос в блюдо с полезным салатом.

— Морковка с капустой… Хочешь?

— Не-е-е… Не, я такое-всякое не люблю. Нас в детдоме все время таким кормили, на всю жизнь вперед наелся… Вот пирога бы я еще съел, пожалуй! Пироги у Мудрой Пегги — ну просто офигеть, какая жрачка классная…

— Ой, да это пожалуйста, Гришук! Вон их сколько настряпано — пирогов этих! Ешь — не хочу! Сейчас чайник с тобой поставим, наедимся как следует…

— А мы с ребятами, когда я в детдоме жил, тоже ночами на кухню за хлебом бегали. Там ужин рано, пока спать ляжешь, десять раз проголодаешься…

— Что, плохо кормили?

— Да нет, не плохо. Все давали — и котлеты, и компот, и даже пирожное к празднику… Вообще-то это хороший детдом, конечно… Теть Тань, а папа ведь за мной правда вернется? — без всякого перехода вдруг выговорил он на одном дыхании. — Ведь правда же?

— Конечно, вернется, Гришук, ты чего… — испуганно подняла на него глаза Таня. — И не сомневайся даже… С чего это у тебя мысли такие вдруг появились? Бог с тобой, малыш…

— Да я и не сомневаюсь. Просто… Просто…

Он совсем уж было собрался ей рассказать, что такое значит это самое «просто», да с собой не справился. И губы затряслись предательски и сами собой поехали куда-то вбок, и глаза заволокло в один миг жгучей противной влагой, которая для настоящих мужиков издавна была позором хуже некуда, и горло заходило ходуном, будто кто сильно зловредный тряс и тряс его изнутри жесткой рукой. И не успел он закрыть от этого стыда лицо руками да всхлипнуть первый раз, как Таня уже вперед его и ахнуть успела по-бабьи, и броситься к нему заполошно с объятиями, и сгрести рыжую голову к себе в руки.

— Гришук, да ты что! Чего ты такое себе напридумывал, малыш! Как это он за тобой не вернется? Такого совсем, совсем быть не может, ты что… — торопливо сыпала она словами ему в ухо, изо всех сил прижимая рыжую голову к груди и успевая еще и покачивать ее слегка. В общем, делала все то же, что умеют так славно делать многие женщины на белом свете, укачивая-убалтывая детские тревоги и страхи, растворяя их в своей доброте простодушной. Миллионы женщин. Ну, может, и не миллионы, конечно. Статистики такой нет, к сожалению. Может, чуть поменьше, чем миллионы…

— Просто вы ничего не знаете, теть Тань… — немного успокоившись, потянул из ее рук голову мальчишка. — Если б вы только правду знали…

— Какую такую правду, Гришук? Что ты? Я только одну правду и знаю — папа очень любит тебя! Очень сильно любит!

— А он что, сам вам об этом сказал?

— Ну да, сам, конечно… — на честном голубом глазу, и не моргнув даже, соврала Таня. Взяла на себя ответственность за отцовскую любовь Павла Беляева. А что, что еще ей оставалось делать?

— Теть Тань, а вдруг он свою жену… то есть эту… ну, которая мама моя бывшая… еще сильнее любит? А вдруг он прилетит из командировки и к ней вернется? Знаете, какая она красивая? Прямо как артистка из американского кино!

— Погоди, погоди, Гриш… Чего-то я не все понимаю. Как это — бывшая мама?

— Да как-как! Очень просто! Они сначала вместе договорились меня из детского дома себе забрать, а потом мама передумала. Надоел я ей. И хотела меня обратно отдать. А папа не дал.

— И правильно, что не дал. И молодец…

— Ага… А только она обиделась на него и совсем ушла. И он стал такой… как ежик скрученный. Иногда смотрит на меня как слепой, и мне страшно. Это он переживает, наверное, сильно так, что она ушла. Да, теть Тань? Переживает? Ведь жена все-таки…

— Так. Понятно. Так. Так… — тупо перебирала языком пустые слова Таня, не зная, что еще и сказать умного. Вдруг приоткрылась ей огромная трагедия этих людей, всех — и Павла Беляева, и жены его, и рыжего этого мальчишки-детдомовца… И совсем некстати вдруг всплыло, завертелось в голове еще со школьных литературных уроков вынесенное и уже всяко потом вдоль и поперек избитое, так никем до конца для себя и не востребованное умное выражение про слезу ребенка, которой ничего-таки в жизни не стоит… Но ведь и в самом деле — не стоит! Это ж ясно и понятно, что не стоит… Только как это ребенку-то объяснишь, который вылупился сейчас на нее истошной, слезами промытой горькой синевою из глаз? Или не надо ничего ему объяснять такого? Вырастет — сам решит проблему этой своей детской слезы? Кто его знает…

— Она папе говорила все время, что у меня наследственность плохая. Ну, Жанна эта, жена его… А она и не плохая у меня вовсе, теть Тань! С чего она это взяла-то? — звенел у нее над ухом отчаянный детский голосок. — Вовка Артемьев, из старших, сам в мою личную папочку заглядывал, когда директор Ольга Ивановна ее на столе оставила, забыла в сейф убрать… Там про маму мою все написано! Она врачом была, вот! Ой, ну не врачом, а этим, как его… Ферд… Федь…