Читать книгу "Слезы Рублевки - Кирилл Казанцев"

Пели. Господи, сколько лет Настя не пела! И не эти «ромашки» с «лютиками», символ пьяного застолья, а нормальные песни. Визбора, Окуджавы, Ады Якушевой. Но и Шнура, чтобы не забывала, где находится. А сколько лет не слушала песен нормальных ребят с гитарами! Чтобы был астматический перебор струн. Чтобы простой, непоставленный голос мычал что-то нежное о любви — или, наоборот, чтобы хрипло орал про дождь, царапающийся по оконному стеклу… Чтобы вдруг, подпевая, включались девчоночьи голоса, и с ними самые смешные и немудрящие слова кухонного барда вдруг обретали некий высший, светлый смысл…

Отчего ушло это все? Почему она это потеряла? Ведь было же, было это и у нее раньше! И в студенческие годы, и потом!

Работала? Так вон та же Маринка тоже не дома сидела. А — это она, Анастасия, сидела дома! Была занята собой. Управлением прислугой. Своими нафантазированными горестями. Донимала того же Витьку то требованиями вести куда-нибудь веселиться, то тягучими выяснениями, кто из них что не тем тоном сказал…

Надо же, вместо того чтобы позитивно и оптимистично выстраивать свою жизнь, уцепилась за рождение ребенка, как за спасительную соломинку! Максимка хороший… но он пришел в этот мир уже немножко поздно. И ничего не помог исправить…

И вдруг Анастасия устыдилась этой мысли. Он исправил по меньшей мере одно, маленький Максимка, — он не позволил победить непоправимому! И Настя вдруг в порыве откровенности шепотом — чтобы не мешать очередному бардовскому самовыражению — поведала Маринке, что чуть не порезала себе вены и не ушла на тот свет.

Маринка посмотрела на нее победно.

— Фигня это, подруга! Пройденный этап! Я вообще себя за уши из-под поезда вытащила! А на обратном пути с железной дороги встретила такого человека, что те страдания мне, прежние, слезками на детском утреннике показались, когда бантик развяжется.

— Что, оказался такой страшный? — Настя поняла, конечно, что имела в виду бывшая однокурсница.

Та захихикала:

— Ага! Ужасный! Я тебе не берусь даже рассказать, что он со мной вытворяет в постели. А в жизни… Цветы до сих пор каждый вечер носит. Хоть по одному, а дарит…

— Врешь! — сделала Анастасия большие глаза.

— Нет! Не вру. Преувеличиваю. Немножко. Да какая разница — его приход для меня все равно что цветок в подарок. Ты-то со своим как? Надеюсь, бросила? Девушка ты вон крепкая, румяная…

Настя пожала плечами:

— Нет, не бросила. Он — меня… Самое смешное, что ты его знаешь, — добавила она, помолчав.

«Это вино все-таки очень действует на управление болтливостью», — запоздало подумалось еще.

Сокурсница хмыкнула:

— Так вот от кого ты Серебрякова…

Но в тонкости вдаваться не пожелала:

— Ну и плюнь! Мы тебе, хочешь, — здесь хорошего мужичка подберем. Солидного, богатого…

Настя вздохнула:

— Не могу. Люблю его! Потом улыбнулась и чокнулась с подружкой остатками вина. — Впрочем, лирику в сторону. Ты когда сведешь меня с Петровским? Но учти — надо так, чтобы он заинтересованно меня выслушал…

* * *

Виктор вышел на балкон. Внизу желтел овал Чистых прудов. Вокруг мерцала сонная Москва. Лишь неутомимые сполохи рекламы по-немецки скрупулезно высвечивали по буквам название какого-то банка. Какого — видно не было, слишком большой угол. Виктор знал когда-то, что там написано, а теперь забыл. Главное — не этого гаденыша Владимирского, и ладно.

Нехорошо, конечно, получилось с Наташкой. Не надо было ее выставлять прямо среди ночи. Но — не сдержался, черт! Но ей и самой не надо было так себя вести. Что бы там ни было с Анастасией.

Настя, да… Без нее тут пусто. «А помнишь ли ты еще наши Чистые пруды, девочка? Остались ли они в твоей жизни тем, чем навсегда осталась для меня ты — светлой чистой снегурочкой в том январе, короткой радостью, промелькнувшей в напряженных буднях звездочкой?

Помнишь — было?.. Кино. Прогулка Улыбка. Смех. И темный двор, и сладкий снег. Господи, кажется, я говорю стихами?

И тепло глаз под пушистой шапкой. И нежное прикосновение губ, и ласка робкая, несмелая, и от того трогательная до слез. Помнишь дядьку пьяненького, так позавидовавшего мне: «Ишь ты, красивую какую нашел». Это был наш день, и наши пруды, и наша Москва, и… А я ведь именно тогда полюбил тебя, девочка».

Оказывается, полюбил. И так долго этого не понимал. Ну да, ну, познакомился с девочкой. Точнее, познакомили. Ну, договорились, почти на автомате, еще разок увидеться. Ну, сходили в кино. Потом завернули в «Что делать». Единственный душевный ресторанчик, что оставался тогда в Москве, после того как «Звездочку» на Пятницкой закрыли. Ну, сразу же увлек первокурсницу, видно было. А оказалось, что большей романтики и большей нежности в его жизни никогда и не было!

Но понял это не сразу. Ушло в долговременную память, как все самое важное и ценное. А теперь, спустя годы, перед глазами встают до боли зримые, реальные до самых мельчайших подробностей картины из прошлого. Словно призраки обретают плоть. И вновь перед глазами встают тот вечер, и тот город, и тот трамвай, где она приложила к окну свою ладошку, прощаясь с ним. И он был так счастливо полон ею…

Нет, веско проговорило что-то циничное внутри. Не столько ею он был полон, сколько тем шампанским, а потом и коньяком, что принял в «Что делать». И собою. Студент-бизнесмен, как же. Способный купить все спиртное в этом ресторане. А завтра заработать столько же. И явно закруживший голову девочке маленькой…

Потом не раз проезжал мимо этого места, уже когда окончил академию и начал работать. А Настя осталась там учиться, и их дороги, казалось, разошлись. И если бы не та встреча на «Баррикадной», то, быть может, разошлись бы навсегда…

Ну почему, почему судьба принесла ему ненужную — в общем-то, очередную — Наталью тогда, когда глухота его — проклятие его — начала уже проходить?

«Помнишь, кино. Странно, мы вышли из кинотеатра близкими, почти родными людьми. Словно растворилось что-то стоящее между нами, и мы уже не знали никого ближе друг другу, кроме нас самих. Что с нами сделало это кино…

Помнишь, как безоглядно мы бросились в объятия друг друга? Странно устроен мир. Почему тогда, когда никого не было у нас… Когда для меня, заброшенного далеко от родины, не было ближе и любимее тебя, а для тебя, одинокой в большом городе после большого горя, вдруг ближе всех оказался я… почему мы, две щепки в бурлящем потоке жизни прибившиеся друг к другу, двое нашедших в другом такое необходимое тепло, — почему мы потеряли друг друга?

Знаешь, мне больно сейчас. Та боль расставания, что отступила перед новым приключением и новой надеждой на будущее, вернулась с памятью. Ну почему ты сама не появляешься? Ты же знаешь, я не могу… не могу теперь подойти к тебе первым… Обида твоя, наверное, не прошла, и ты живешь с нею? Эта проклятая глухота… И немота, когда я не нашел слов, которые вернули бы твою улыбку, вернули бы тебя. Сказали бы тебе, что не было никого дороже тебя…