Читать книгу "Бескрылые птицы - Луи де Берньер"

Мустафа Кемаль говорит, что армия должна быть вне политики. Членам комитета «Единение и Прогресс» необходимо решить для себя, кто они — политики или солдаты, и полностью отказаться от политической деятельности, если отдадут предпочтение второму. Идея не популярна у таких политизированных офицеров, как почтенный красавец Энвер-паша. На Мустафу Кемаля готовится покушение, но он разгадывает цель молодого человека, пришедшего к нему на разговор, и кладет перед собой на стол револьвер. Оружие вкупе с невозмутимостью и красноречием так впечатляют юношу, что он, признавшись в своей миссии, заявляет, что передумал. Тогда партия ангажирует на убийство Якупа Джемиля, но тот преклоняется перед Мустафой и, отказавшись от задания, предупреждает Кемаля. Однажды темной ночью Мустафа, почувствовав слежку, ныряет в подворотню, вытаскивает револьвер и узнает в преследователе дядю Энвер-паши. «Я сам себе охранник», — хвастается Кемаль.

31. Черкесская наложница (1)

Говорят, в те дни на улицах Стамбула звучало семьдесят наречий. В громадной Османской империи, даже съежившейся и ослабевшей, вполне обычное было дело, что греки обитают в Египте, персы оседают в Аравии, а армяне проживают со славянами. Христиане и мусульмане всех разновидностей, последователи Алии[38], приверженцы зороастризма[39], иудеи, почитатели Павлиньего Ангела[40]уживались бок о бок в самых невероятных местах и в немыслимых сочетаниях: встречались греки-мусульмане, армяне-католики, арабы-христиане и сербы-иудеи. Стамбул, эта ступица колеса с лопнувшим ободом, был макетом мифических Вифлеема и Вавилона, и, хотя тогда этого никто не понимал, судьба назначила ему стать предтечей и моделью великих столиц мира, какими они будут через сто лет, когда сам он, как ни парадоксально, окончательно утратит свое космополитическое великолепие. Возможно, он обретет его вновь, если только дьявольски ложные идолы национализма, этого лицемерного патриотизма нравственных недорослей, в грядущем веке будут наконец сброшены.

Во времена Рустэм-бея Стамбул все еще был последней яркой инкарнацией Константинополя и Византии, когда названия и правители поменялись, но привычки, установления и обычаи остались прежними. Рустэм неизбежно окунулся в колоритный хаос еще на железнодорожном вокзале, любезно подаренном немцами (чей Кайзер объявил себя покровителем мусульман всего мира), и потому предсказуемо увенчанном башенками, придававшими ему вид крепости.

Город неверных Смирна стал хорошей тренировкой перед испытанием невероятной стамбульской суматохой, однако после железнодорожного путешествия Рустэм-бей пребывал далеко не в лучшем расположении духа. Лязгая и скрежеща, состав тащился по горам (непонятно, для чего их столько понадобилось Аллаху), и уже к Эскишехиру у Рустэма, не склонному к исламскому фатализму, лопнуло терпение. В полуденное пекло поезд сделал необъяснимую двухчасовую остановку. Пот со лба затекал в глаза, сбегал на кончики усов и капал на колени. Четырежды состав сдавал далеко назад, и Рустэм, не сдержавшись, вскрикивал: «Пешком и то быстрее, клянусь Аллахом!» Потом чудный пейзаж его почти успокоил, он высунулся в окно, и встречный воздушный поток со злорадной меткостью наградил его крупной соринкой в левом глазу. Слуги суетились, тыча в глаз носовыми платками, смоченными в черной от сажи воде, но лишь усугубляли нанесенную паровозом обиду. Несмотря на все старания Рустэма сохранить в поездке уединение и комфорт, народ неумолимо набивался в вагоны и те трещали по швам. Бессовестные пассажиры скапливались у подъемов, где поезд вынужденно двигался с улиточной скоростью, и запрыгивали на ходу, таща с собой коз, младенцев, рулоны ковров и огромные медные горшки. На официальных остановках, судя по всему, никто не выходил, но садилась тьма народу. Снаружи продавцы без устали торговали сладким чаем из безмерных самоваров, и взад-вперед носились мальчишки с нанизанными на палку пыльными баранками из пресного теста.

Рустэм-бея зажала в углу потная груда разнообразнейших человеческих особей. На коленях у него стояла неизвестно чья клетка с двумя симпатичными дубоносами, а в ногах умостился щенок мастиффа, который жевал его новые сапоги из дорогой кожи. Чудно скрючившись, чтобы не подпалить одежду соседей, пассажиры курили, и в спертом воздухе плавно изгибались густые ленты сизого дыма. Попутчики не могли удержаться от соблазна угоститься и угостить соседа едой из котомки и историей своей жизни, жизни родственников, а также тех, кого сами в глаза не видели, отчего в купе образовался разгульный пикник. Древний старик-курд в грязном белом тюрбане, длиннолицый, беззубый и с гипнотическим взглядом, три часа потчевал Рустэм-бея анекдотами на восточном диалекте о Карагиозисе и Темеле, в которых тот не понял ни слова.

В Стамбул ага прибыл в раздражении и распаде. Оба глаза воспалились и покраснели — левый сильнее. На новых сапогах виднелись следы щенячьих зубов, в носу свербило от птичьего пуха. Новый сюртук весь в пыли и измялся, новая красная феска обсыпана табачным пеплом, усы походили на грызуна, который вцепился в верхнюю губу и умер, на брюках пятна слюны, накапавшей изо рта древнего курда, что уснул сидя, зажатый между унылым солдатом и горбатым евреем-портным. В Рустэм-бее крепло подозрение, что затхлая вонь плесени, терзавшая его несколько часов, исходит от него самого.

Дожидаясь на платформе, пока слуги выгрузят багаж, Рустэм разглядывал гомонящую толпу и размышлял, не свалял ли он дурака по-крупному. Он мучился от дурных предчувствий по поводу своей затеи и смутных опасений, что она обречена на провал, — опасений, в которых сам не мог толком разобраться. Но ага знал также свое упрямство и понимал, что раз принял решение, будет ему следовать. Потому-то он и не поддался подозрениям, рожденным слухами, будто Мариора, мать Поликсены, без всяких на то оснований стала причиной смерти его семьи. Слухи — великие искусители здравого смысла, но коль Рустэм однажды решил, что это всего лишь злобные сплетни, поражающие все маленькие города, он твердо держался принятого решения и ни разу не позволил себе соблазниться иной мыслью. Когда кости Мариоры оказались чистыми, он, как и Поликсена, почувствовал себя оправданным, хоть и не верил в подобные христианские предрассудки.

В то время в Стамбуле насчитывалось около ста восьмидесяти постоялых дворов, открытых на деньги мусульманских филантропов, куда можно было прибыть со своей скаткой постели и спокойно отдохнуть в верхних комнатах, пока лошади набирались сил в конюшнях внизу. Некоторые караван-сараи, такие как «Валидех Хан» и «Ени Хан», славились своими двориками с деревьями и фонтанами, кладовыми, которым не страшен пожар, но и самые скромные постоялые дворы были удобны и опрятны. Мебели в комнатах не держали — легче избавляться от блох, вшей и клопов, — и потому проезжающие, даже в столь растрепанных чувствах, как Рустэм-бей, могли расположиться с удобством и быстро восстановить душевное равновесие. Рустэм послал одного слугу договориться с беспризорником, чтобы проводил к ближайшей гостинице, поскольку уже смеркалось, а другого — нанять амбала для багажа. После многочасовых мук в поезде Рустэм решил не брать паланкин, а пройтись пешком и размять затекшие ноги.