Читать книгу "Отгадай или умри - Григорий Симанович"

Ладно, не расстраивайся. И не впадай в отчаяние при мыслях о смерти. Это глупо. Ты, я, любой человек – мы все уже были мертвы тот бесконечно долгий отрезок времени, что предшествовал нашему рождению. И ничего страшного: вернемся в прежнее состояние. Какая-то пара минут – и мы снова как будто и не рождались. Переживать по этому поводу бессмысленно.

Ты уже взрослый девятнадцатилетний мужчина. У тебя долгая жизнь впереди. Если получилось так, как я задумал, как пообещал мне мой друг Захар, ты еще и военный человек, молодой офицер. Не пристало тебе сопли распускать.

Сперва я должен раскрыть ту правду о себе и о тебе, которую прятал. Я надеюсь, ты поймешь меня и простишь.

С малолетства ты знал, что фамилия твоя Мудрик. Так решили мы с моим самым близким другом Захаром, Захаром Ильичом Мудриком на случай, если со мной что-то случится. Он замечательный человек, с душою чистой. Официальные посты, которые он занимал, не скурвили его, не опустили. В нем сохранились человеколюбие и способность сострадать. Ты наверняка в этом убедился. Пишу это письмо и надеюсь, что именно он тебе его передал, как я и просил его, через десять лет после того, как меня не станет. Если ж нет, если и он по какой-то злой воле, по судьбе не дожил до твоих девятнадцати, значит, тебе его передал кто-то другой, надежный и порядочный.

Ты должен знать, сынок, что папа твой, Алекин Сергей Сергеевич, на самом деле родился в 1934 году не просто в Казахстане, как я тебе рассказывал, а в так называемом Карлаге. Это один из самых больших и жутких сталинских лагерей, куда отправляли в основном по тогдашней 58-й статье. В 60-е кое-что раскрыли о тех временах благодаря Хрущеву, но это лишь крошечная проталинка была в огромном заиндевелом, зарешеченном окне. В нее мало что разглядели. А потом даже ту проталинку снова инеем затянуло, и снова одна ложь и мрак сплошной. Нужна настоящая оттепель и свобода, чтобы все узнали правду. Всю правду. Но она такая страшная, что ее не раскроют никогда. Потому что живешь ты, сынок, в огромной и ужасной стране, проклятой за что-то Богом. Богом, которого нет.

Кстати, когда прочтешь это письмо и выполнишь то, о чем попрошу в конце, беру с тебя слово – сожги его. Обязательно сожги, чтобы жизнь себе случайно не поломать. Или, если решишь все же сохранить помимо моей воли – так спрячь, чтобы ни одна живая душа не нашла. Не подведи меня.

Ты был уже не такой маленький, но я почти ничего не рассказывал тебе о моем прошлом. Не буду забивать тебе голову подробностями той моей далекой и жестокой жизни. Знай только, что не помню я своей матери и никогда не видел отца. Мама умерла там, в Карлаге. Ей было всего двадцать пять, ее сослали на пять лет за содействие врагу народа – ее родному отцу. А мой отец неизвестно кто, но, скорее всего, какой-то вольнонаемный в лагере или же кто-то из лагерной администрации. Не смог я ничего толком узнать, хотя и предпринимал усилия.

Я вырос в детском приюте при лагере. Аккурат перед началом войны с группой других детей меня отправили в Алма-Ату. Там я и школу закончил. В 53-м приехали с Захаром (мы по Алма-Ате друзья-одноклассники) под Москву, в Круглогорск. В художественный техникум поступили. Он быстро поднялся по комсомольской линии. А я… почти сразу бросил, ушел. Знаешь, сынок, я с шестого класса школы стал очень много читать. Классику и зарубежную литературу, какая у нас тогда издавалась. В Круглогорске познакомился с человеком. Он дал мне уже другие книги. Такие книги, из которых я очень многое понял про жизнь, про нашу историю недавнюю и давнюю, про советскую власть. Понял, кому я обязан своим сиротством и убожеством моего быта, нищенским существованием. И вот с тех юных пор охватила меня досада и злость. И творческий азарт, чтобы эти мои чувства как-то выразить на бумаге. Я захотел написать повесть или, если хочешь, роман о жизни такого, как я, молодого человека, родившегося в советском концлагере и решившего посвятить свою жизнь свержению дикого, бесчеловечного режима. И мести его главным охранителям.

Где и кем я только не работал, чтобы кормиться, платить за комнатку и вечерами писать мою повесть! Маму нашу, которую ты помнишь только по одной фотографии, я встретил в клубе городском. Она работала методистом, а я там на все руки старался за гроши: и афишки писал, и декорации делал, и за электрика…

Не знаю, милый мой мальчик, разузнал ли ты что-то о маме. Прости, что не рассказывал тебе, врал, как ребенку врут, чтобы не ранить: просто когда тебе два годика было, уехала она с другим человеком тайно, внезапно, не предупредив. Только записочку оставила. Я любил ее. А она другого полюбила, видимо до изнеможения, коли нашла в себе силы от тебя отказаться. Я не осуждаю ее. Я тогда уже попивать начал, весь день на работе пропадал, а вечером или лыка не вязал, или, если завязывал на время, писал до глубокой ночи свою повесть. Чего с таким жить! Те м более что женщина она была образованная, ей нормальной, духовной и душевной жизни хотелось. А через два года я узнал, что она в Сибирь уехала с тем командированным, там, не расписываясь, жили, там вместе и утонули в реке при невыясненных обстоятельствах.

Я что мог для тебя делал, но мог мало, потому что работал, пил и сочинял. Захар сильно помогал, захаживал часто, пытался меня спасать, о тебе заботился, ну да ты, наверно, помнишь дядю Захара…

Не хочу больше в подробности вдаваться, ту нашу с тобой жизнь лучше не вспоминать. Прости, что руку на тебя поднимал, кричал спьяну, прости, что детство твое изрядно подпортил. Но, может быть, ты и заботу мою вспомнишь, и те дни наши, когда я старался куда-то с тобой съездить, развлечь тебя как-то, книжки тебе читал, про жизнь рассказывал. Я чувствовал, что ты талантлив и умен не по годам, я по-своему очень тебя любил и верил в тебя. Но я тебе изменил, предал, отдав все, что еще оставалось во мне здравомыслящего и живого, этой повести проклятой и водке, палившей меня в пепел.

Я, Феденька, пил, заливая перехлесты ненависти, и повесть писал, выливая на страницы негодование и горечь. И чем дальше писал, тем больше копилось во мне озлобления и обиды. Лучшие книги, что написаны людьми, воодушевлены любовью. А я вот каким настоем пытался лечить свою душу. Конечно, больной я был человек. Фанатичный в стремлении швырнуть в рожу этого мира свою рукопись-обвинение, повесть-протест. Алкоголик, параноик, безумец, графоман – как ни назови, все будет верно. Одно лишь оправдание мне есть: я посвятил свою жизнь тому, во что искренно верил. Я верил, знал, что моя ненависть праведная, что вся гигантская свора, уже многие десятилетия правящая и помыкающая Россией, сгубила мою жизнь, и родителей и дедов моих, и миллионы других жизней. И я честно хотел об этом написать. И дать прочесть людям, и сделать так, чтобы втайне распространить ее. И если бы не сжег я в пьяном отчаянии эту почти готовую книгу, ты убедился бы, что и ненависть рождает порой честные и небездарные вещи. Что и говорить, сожженный Гоголем второй том «Мертвых душ» неизмеримо большая потеря для России, чем мое сумбурное и лихорадочное сочинение. Но я, наверно, все же был неплохим писателем, сынок. Впрочем, кому же теперь судить и кто поверит?.. Разве что ты.

Сегодня я пишу тебе это прощальное письмо. В последнее время на страницах моей рукописи мне представлялся в облике главного героя-мстителя не я сам, а почему-то ты, сынок. Я как бы наследовал тебе чувства и намерения моего персонажа. Он шел к высотам государственной власти, чтобы власть эта стала в его руках инструментом мести, а потом уж он самолично рушил систему и возводил на ее обломках новое, справедливое общество. Он, герой моей рукописи, продал душу дьяволу, шел по трупам, ловчил, пресмыкался ради достижения великой цели. Он хотел заложить фундамент справедливого общества, которое безоглядно и жестоко расчищал от своих врагов, подонков и злодеев. Я писал, отрицая, презирая даже мысль, которую внушали классики вроде Достоевского и другие так называемые гуманисты, мол, дурные средства к доброй цели не приведут. Чушь все это, сынок! Не верь! Истина в том, что против зла вселенского и земного, против тирании, лжи, подлости и безграничного государственного цинизма не было и никогда не будет добрых, гуманных средств борьбы, если, конечно, цель – победить, а не пасть красивой смертью героя. Человечество умилительно цитировало про эту самую «слезу ребенка», но вопреки всему воевало, убивало, взрывало, калечило, моря детских слез проливало и продолжает. И гляди-ка… Кое-где, в некоторых странах, даже во многих, прорвалось оно к нормальной жизни. И стран таких все прибавляется. Знаю, прочел, наслушался, хоть самому побывать не довелось.