Читать книгу "Провинциальная муза - Оноре де Бальзак"

— Сударь, — сказал наконец прокурор после длившегося полчаса словесного сражения, — я объяснялся по этому поводу с пятнадцатью или шестнадцатью литераторами, и вы единственный, которому оказалось недоступно чувство чести!.. Дело идет не об Этьене Лусто, а о женщине и ребенке, и не подозревающих того ущерба, который наносят их состоянию, их будущему, их чести. Кто знает, сударь, может быть, когда-нибудь вам придется просить правосудие о снисхождении к какому-нибудь другу, к человеку, честь которого вам дороже вашей собственной? Ведь правосудие может припомнить, что вы были неумолимы… Как может колебаться такой человек, как вы? — сказал прокурор.

— Я хотел только дать вам почувствовать всю цену моей жертвы, — ответил тогда Натан и отдал извещение; он согласился на такого рода сделку, учтя положение прокурора.

Когда глупая выходка журналиста была заглажена, г-н де Кланьи отчитал Лусто в присутствии г-жи Пьедефер; но оказалось, что Лусто крайне раздражен его хлопотами.

— То, что я сделал, сударь, — ответил Этьен, — было сделано намеренно. У господина де ла Бодрэ шестьдесят тысяч франков ренты, а он отказывает в пенсионе своей жене. Я хотел дать ему почувствовать, что хозяин ребенка — я.

— Э, сударь, я давно вас разгадал, — ответил г-н де Кланьи. — Потому-то я и поспешил взять на себя обязанности восприемника маленького Полидора; он записан в акте гражданского состояния как сын барона и баронессы де ла Бодрэ, и если в вас говорит отцовское чувство, вы должны радоваться сознанию, что этот ребенок — наследник одного из лучших майоратов Франции.

— А мать, по-вашему, должна умереть с голоду?

— Будьте спокойны, сударь, — с горечью ответил г-н де Кланьи, которому удалось наконец вырвать у Лусто признание о его подлинных чувствах, подтверждения которым он так давно ожидал, — я беру на себя переговоры об этом с господином де ла Бодрэ.

Господин де Кланьи вышел со смертью в душе: Дина, его божество, любима из расчета! Не слишком ли поздно откроются у нее глаза? «Бедная женщина!» — думал он, уходя.

Воздадим же ему справедливость, ибо кому же ее и воздать, как не товарищу прокурора? Он слишком искренне любил Дину, чтобы видеть в ее унижении средство добиться победы в будущем, он весь был — сострадание, весь — преданность; он любил.

Заботы о кормлении ребенка, плач ребенка, необходимость покоя для матери в первые дни, присутствие г-жи Пьедефер — все это составило такой дружный заговор против литературной работы, что Лусто переселился в три комнаты, снятые во втором этаже для старой ханжи. Журналист, ходивший теперь на первые представления без Дины и большую часть дня разлученный с нею, с каким-то особенным увлечением пользовался своею свободой. Не раз позволял он своим собутыльникам подхватить себя под руки и затащить в веселую компанию. Не раз он оказывался у лоретки, подруги своего приятеля, в среде литературной богемы. Он снова встречался с женщинами, блистающими молодостью, великолепно одетыми, которым бережливость представлялась как бы отрицанием их молодости и их власти. Дина, несмотря на чудесную красоту, вернувшуюся к ней на третий месяц после родов, не могла выдержать сравнения с этими цветами, так рано увядающими, но такими прекрасными, пока они купаются в роскоши. Однако в домашней жизни для Этьена появилось много привлекательного. За три месяца мать и дочь, с помощью приехавшей из Сансера кухарки и маленькой Памелы, придали квартире совершенно новый вид. Журналист получал там завтрак и обед, сервированные с известной роскошью. Дина, красивая, изящно одетая, старалась предупреждать желания своего дорогого Этьена; он чувствовал себя царьком в доме, где все, вплоть до ребенка, было подчинено его эгоизму. Нежная заботливость Дины проявлялась даже в самых ничтожных мелочах, и Этьен не решался лишить ее обманчивых радостей своей притворной страсти. Однако Дина предвидела, что жизнь вне дома, в которую дал себя вовлечь Лусто, будет причиной гибели и ее любви и семьи. После десяти месяцев кормления она отняла сына от груди, переселила мать в комнаты Этьена и восстановила ту близость, которая неразрывно связывает мужчину с женщиной, когда женщина любит и притом умна. Один из поразительнейших штрихов в повести, которой мы обязаны Бенжамену Констану, и одно из объяснений, почему была покинута Элеонора, — это недостаток ежедневной или, если угодно, еженощной близости между нею и Адольфом. В романе у каждого из любовников был свой дом, оба подчинялись свету и соблюдали приличия. Элеонора, так часто оставляемая в одиночестве, всей силой своей огромной любви вынуждена бороться с мыслями о свободе, охватывающими Адольфа вдали от нее. В совместной жизни постоянный обмен взглядов и мыслей дает женщинам такое оружие, что мужчина может их покинуть, лишь имея особенно важный повод, которого они никогда не дают, пока любят.

Начался совсем новый период жизни и для Этьена и для Дины. Дина хотела стать необходимой для него, хотела пробудить энергию в этом человеке, слабоволие которого ей благоприятствовало, — она видела в нем залог успеха; она находила для журналиста сюжеты, набрасывала для него основу произведения и в случае надобности писала за него целые главы. Она влила в жилы этого умирающего таланта свежую кровь, она подарила ему свои мысли, свои суждения — словом, она создала две книги, которые имели успех. Не раз спасала она самолюбие Этьена, приходившего в отчаяние, когда он чувствовал, что у него нет ни единой мысли: она диктовала ему, исправляла или заканчивала его фельетоны. Она хранила в строжайшей тайне это соавторство, даже г-жа Пьедефер ничего не знала. Это искусственное оживление творческого духа Этьена было вознаграждено увеличением доходов, позволившим семье жить в достатке до конца 1838 года. Лусто привыкал к мысли, что его работа выполняется Диной, и платил ей, как энергично выражается народ, медным грошом, прося полтора сдачи. Дина щедро расточала на него сокровища своего самоотвержения, и оттого еще больше росла ее привязанность к нему. Вскоре настало время, когда она потратила на Лусто столько душевных сил, что отказаться от него ей стало невозможно. А тут еще ей вновь предстояло стать матерью. Год был невыносимо тяжелый. Несмотря на старания обеих женщин, Лусто наделал долгов; он напряг все силы, чтобы покрыть их, усердно работал, пока не оправилась от родов Дина, которая нашла, что он совершил подвиг, настолько хорошо она знала Этьена. После этого усилия, растерявшись при мысли, что отныне на его шее две женщины, двое детей и две служанки, он счел себя неспособным содержать семью пером, когда и одного себя едва мог прокормить. И он предоставил событиям идти своим чередом. Этот расчетливый обманщик старательно разыгрывал дома комедию любви, чтобы иметь больше свободы за дверью. Гордая Дина одна несла бремя этого существования. Мысль: «Он меня любит» — давала ей нечеловеческие силы. Она трудилась, как трудились самые могучие таланты этой эпохи. Рискуя потерять свежесть и здоровье, Дидина стала для Лусто тем, чем была мадемуазель де Ла-Шо для Гардана в великолепном, правдивом рассказе Дидро. Но, жертвуя собой, она совершила благородную ошибку, пожертвовав и своими туалетами; она отдала перекрасить свои платья и стала носить только черное.

«Вырядилась, как на похороны», — говорила про нее Малага, издевавшаяся над Лусто.