Читать книгу "Записки из мертвого дома - Федор Достоевский"

Подле меня стоял Алей, в группе своих братьев и всехостальных черкесов. Они все страстно привязались к театру и ходили потом каждыйвечер. Все мусульмане, татары и проч., как замечал я не один раз, всегдастрастные охотники до всяких зрелищ. Подле них прикурнул и Исай Фомич, который,казалось, с поднятием занавеса весь превратился в слух, в зрение и в самоенаивное, жадное ожидание чудес и наслаждений. Даже жалко было бы, если б онразочаровался в своих ожиданиях. Милое лицо Алея сияло такой детскою,прекрасною радостью, что, признаюсь, мне ужасно было весело на него смотреть, ия, помню, невольно каждый раз при какой-нибудь смешной и ловкой выходке актера,когда раздавался всеобщий хохот, тотчас же оборачивался к Алею и заглядывал вего лицо. Он меня не видал; не до меня ему было! Очень недалеко от меня, слевой стороны, стоял арестант, пожилой, всегда нахмуренный, всегда недовольныйи ворчливый. Он тоже заметил Алея и, я видел, несколько раз с полуулыбкойоборачивался поглядеть на него: так он был мил! «Алей Семеныч» называл он его,не знаю зачем. Начали «Филаткой и Мирошкой». Филатка (Баклушин) былдействительно великолепен. Он сыграл свою роль с удивительною отчетливостью.Видно было, что он вдумывался в каждую фразу, в каждое движение свое. Каждомупустому слову, каждому жесту своему он умел придать смысл и значение,совершенно соответственное характеру своей роли. Прибавьте к этому старанию, кэтому изучению удивительную, неподдельную веселость, простоту,безыскусственность, и вы, если б видели Баклушина, сами согласились бынепременно, что это настоящий прирожденный актер, с большим талантом. Филатку явидел не раз на московском и петербургском театрах и положительно говорю –столичные актеры, игравшие Филатку, оба играли хуже Баклушина. В сравнении сним они были пейзане, а не настоящие мужики. Им слишком хотелось представитьмужика. Баклушина, сверх того, возбуждало соперничество: всем известно, что вовторой пьесе роль Кедрила будет играть арестант Поцейкин, актер, которого всепочему-то считали даровитее, лучше Баклушина, и Баклушин страдал от этого, какребенок. Сколько раз приходил он ко мне в эти последние дни и изливал своичувства. За два часа до представления его трясла лихорадка. Когда хохотали икричали ему из толпы: «Лихо, Баклушин! Ай да молодец!» – все лицо его сиялосчастьем, настоящее вдохновение блистало в глазах его. Сцена целования сМирошкой, когда Филатка кричит ему предварительно «утрись!» и сам утирается,вышла уморительно смешна. Все так и покатились со смеху. Но всего занимательнеедля меня были зрители; тут уж все были нараспашку. Они отдавались своемуудовольствию беззаветно. Крики одобрения раздавались все чаще и чаще. Вот одинподталкивает товарища и наскоро сообщает ему свои впечатления, даже не заботясьи, пожалуй, не видя, кто стоит подле него; другой, при какой-нибудь смешнойсцене, вдруг с восторгом оборачивается к толпе, быстро оглядывает всех, как бывызывая всех смеяться, машет рукой и тотчас же опять жадно обращается к сцене.Третий просто прищелкнет языком и пальцами и не может смирно устоять на месте;а так как некуда идти, то только переминается с ноги на ногу. К концу пьесыобщее веселое настроение дошло до высшей степени. Я ничего не преувеличиваю.Представьте острог, кандалы, неволю, долгие грустные годы впереди, жизнь,однообразную, как водяная капель в хмурый, осенний день, – и вдруг всем этимпригнетенным и заключенным позволили на часок развернуться, повеселиться,забыть тяжелый сон, устроить целый театр, да еще как устроить: на гордость и наудивление всему городу, – знай, дескать, наших, каковы арестанты! Их, конечно,все занимало, костюмы например. Ужасно любопытно было для них увидеть,например, такого-то Ваньку Отпетого, али Нецветаева, али Баклушина совсем вдругом платье, чем в каком столько уж лет их каждый день видели. «Ведьарестант, тот же арестант, у самого кандалы побрякивают, а вот выходит жетеперь в сюртуке, в круглой шляпе, в плаще – точно штатский! Усы себе приделал,волосы. Вон платочек красный из кармана вынул, обмахивается, баринапредставляет, точно сам ни дать ни взять барин!» И все в восторге.Благодетельный помещик вышел в адъютантском мундире, правда очень стареньком, вэполетах, в фуражке с кокардочкой и произвел необыкновенный эффект. На эту рольбыло два охотника, и – поверят ли? – оба, точно маленькие дети, ужаснопоссорились друг с другом за то, кому играть: обоим хотелось показаться вофицерском мундире с эксельбантами! Их уж разнимали другие актеры и присудилибольшинством голосов отдать роль Нецветаеву, не потому, что он был казистее икрасивее другого и таким образом лучше бы походил на барина, а потому, чтоНецветаев уверил всех, что он выйдет с тросточкой и будет так ею помахивать ипо земле чертить, как настоящий барин и первейший франт, чего Ваньке Отпетому ине представить, потому настоящих господ он никогда и не видывал. Идействительно, Нецветаев, как вышел с своей барыней перед публику, только иделал, что быстро и бегло чертил тоненькой камышовой тросточкой, которуюоткуда-то достал, по земле, вероятно считая в этом признаки самой высшейгосподственности, крайнего щегольства и фешени. Вероятно, когда-нибудь еще вдетстве, будучи дворовым, босоногим мальчишкой, случилось ему увидать красивоодетого барина с тросточкой и плениться его уменьем вертеть ею, и вотвпечатление навеки и неизгладимо осталось в душе его, так что теперь, втридцать лет от роду, припомнилось все, как было, для полного пленения ипрельщения всего острога. Нецветаев был до того углублен в свое занятие, что ужи не смотрел ни на кого и никуда, даже говорил, не подымая глаз, и только иделал, что следил за своей тросточкой и за ее кончиком. Благодетельная помещицабыла тоже в своем роде чрезвычайно замечательна: она явилась в старом,изношенном кисейном платье, смотревшим настоящей тряпкой, с голыми руками ишеей, страшно набеленным и нарумяненным лицом, в спальном коленкоровом чепчике,подвязанном у подбородка, с зонтиком в одной руке и с веером из разрисованнойбумаги в другой, которым она беспрерывно обмахивалась. Залп хохоту встретилбарыню; да и сама барыня не выдержала и несколько раз принималась хохотать.Играл барыню арестант Иванов. Сироткин, переодетый девушкой, был очень мил.Куплеты тоже сошли хорошо. Одним словом, пьеса кончилась к самому полному ивсеобщему удовольствию. Критики не было, да и быть не могло.

Проиграли еще раз увертюру «Сени, мои сени», и вновьподнялась занавесь. Это Кедрил. Кедрил что-то вроде Дон-Жуана; по крайней мереи барина и слугу черти под конец пьесы уносят в ад. Давался целый акт, но это,видно, отрывок; начало и конец затеряны. Толку и смыслу нет ни малейшего.Действие происходит в России, где-то на постоялом дворе. Трактирщик вводит вкомнату барина в шинели и в исковерканной шляпе. За ним идет его слуга Кедрил счемоданом и с завернутой в синюю бумагу курицей. Кедрил в полушубке и влакейском картузе. Он-то и есть обжора. Играет его арестант Поцейкин, соперникБаклушина; барина играет тот же Иванов, что играл в первой пьесе благодетельнуюпомещицу. Трактирщик, Нецветаев, предуведомляет, что в комнате водятся черти, искрывается. Барин, мрачный и озабоченный, бормочет про себя, что он это давнознал, и велит Кедрилу разложить вещи и приготовить ужин. Кедрил трус и обжора.Услышав о чертях, он бледнеет и дрожит как лист. Он бы убежал, но труситбарина. Да, сверх того, ему и есть хочется. Он сластолюбив, глуп, хитерпо-своему, трус, надувает барина на каждом шагу и в то же время боится его. Этозамечательный тип слуги, в котором как-то неясно и отдаленно сказываются чертыЛепорелло, и действительно замечательно переданный. Поцейкин с решительнымталантом, и, на мой взгляд, актер еще лучше Баклушина. Я, разумеется, встретясьна другой день с Баклушиным, не высказал ему своего мнения вполне: я бы слишкомогорчил его. Арестант, игравший барина, сыграл тоже недурно. Вздор он несужаснейший, ни на что не похожий; но дикция была правильная, бойкая, жестсоответственный. Покамест Кедрил возится с чемоданами, барин ходит в раздумьепо сцене и объявляет во всеуслышание, что в нынешний вечер конец егостранствованиям. Кедрил любопытно прислушивается, гримасничает, говорит a parte[в сторону (итал.)] и смешит с каждым словом зрителей. Ему не жаль барина; ноон слышал о чертях; ему хочется узнать, что это такое, и вот он вступает вразговоры и в расспросы. Барин наконец объявляет ему, что когда-то в какой-тобеде он обратился к помощи ада и черти помогли ему, выручили; но что сегоднясрок и, может быть, сегодня же они придут, по условию, за душой его. Кедрилначинает шибко трусить. Но барин не теряет духа и велит ему приготовить ужин.Услыша про ужин, Кедрил оживляется, вынимает курицу, вынимает вино, – инет-нет, а сам отщипнет от курицы и отведает. Публика хохочет. Вот скрипнуладверь, ветер стучит ставнями; Кедрил дрожит и наскоро, почти бессознательноупрятывает в рот огромный кусок курицы, который и проглотить не может. Опятьхохот. «Готово ли?» – кричит барин, расхаживая по комнате. «Сейчас, сударь… явам… приготовлю», – говорит Кедрил, сам садится за стол и преспокойно начинаетуплетать барское кушанье. Публике, видимо, любо проворство и хитрость слуги ито, что барин в дураках. Надо признаться, что и Поцейкин стоил действительнопохвалы. Слова: «Сейчас, сударь, я вам приготовлю» – он выговорил превосходно.Сев за стол, он начинает есть с жадностью и вздрагивает с каждым шагом барина,чтоб тот не заметил его проделок; чуть тот повернется на месте, он прячется подстолом и тащит с собой курицу. Наконец он утоляет свой первый голод; пораподумать о барине. «Кедрил, скоро ли ты?» – кричит барин. «Готово-с!» – бойкоотвечает Кедрил, спохватившись, что барину почти ничего не остается. На тарелкедействительно лежит одна куриная ножка. Барин, мрачный и озабоченный, ничего незамечая, садится за стол, а Кедрил с салфеткой становится за его стулом. Каждоеслово, каждый жест, каждая гримаса Кедрила, когда он, оборачиваясь к публике,кивает на простофилю барина, встречаются с неудержимым хохотом зрителями. Новот, только что барин принимается есть, появляются черти. Тут уж ничего понятьнельзя, да и черти появляются как-то уж слишком не по-людски: в боковой кулисеотворяется дверь и является что-то в белом, а вместо головы у него фонарь сосвечой; другой фантом тоже с фонарем на голове, в руках держит косу. Почемуфонари, почему коса, почему черти в белом? никто не может объяснить себе.Впрочем, об этом никто не задумывается. Так уж, верно, тому и быть должно.Барин довольно храбро оборачивается к чертям и кричит им, что он готов, чтобони брали его. Но Кедрил трусит, как заяц; он лезет под стол, но, несмотря навесь свой испуг, не забывает захватить со стола бутылку. Черти на минутускрываются; Кедрил вылезает из-за стола; но только что барин принимается опятьза курицу, как три черта снова врываются в комнату, подхватывают барина сзади инесут его в преисподнюю. «Кедрил! спасай меня!» – кричит барин. Но Кедрилу недо того. Он в этот раз и бутылку, и тарелку, и даже хлеб стащил под стол. Но вотон теперь один, чертей нет, барина тоже. Кедрил вылезает, осматривается, иулыбка озаряет лицо его. Он плутовски прищуривается, садится на барское местои, кивая публике, говорит полушепотом: