Читать книгу "Танцующий с тенью - Федерико Андахази"

рядом с телом нож остался,

сам он оргии предался

с окровавленной покойной.

Судья, похоже, на время вышел из своего летаргического оцепенения и действительно слушает выступление прокурора, который требовательным голосом заявляет:

Разберем его «признанье»,

в нем ни боли, ни стыда —

над судом бандит глумится;

я взыскую наказанья:

пусть злодей в тюрьме томится

вплоть до Страшного Суда.

Когда прокурор завершает свою арию, машинистка тоже останавливается; последние удары по клавишам непроизвольно складываются в соль-до, знаменующие собой конец красноречивого монолога.

Зал, в котором происходило слушание дела, выглядел совсем не так, как представлял себе суд Молина. Не было ни трибун, ни присяжных; не было ни публики, ни прессы. Эта комнатенка скорее походила на контору благотворительной организации, а не на торжественный храм правосудия. Да и само слушание дела больше напоминало не юридическое действо, а утрясание бюрократических формальностей. Внутри этой клетушки с облупившимися стенками и распятым Христом, помещенным над креслом судьи, находились только сам судья, адвокат, прокурор, машинистка, прекратившая подавать малейшие признаки жизни, и один полицейский охранник.

Когда его честь пришел к выводу, что все возможные улики и свидетельства рассмотрены, он обратился с вопросом к Хуану Молине: подтверждает ли он подписанные им показания и признает ли он себя перед лицом суда виновным или невиновным.

– Оставляю это на ваше усмотрение, – кратко ответил обвиняемый.

И тогда судья огласил приговор, в конце которого говорилось:

– Обвиняемый присуждается к пожизненному тюремному заключению.

5

В то короткое время, пока длилось следствие, Хуан Молина проживал в камере для подозреваемых в тюрьме «Касерос», этом чистилище, в котором подследственные ожидают оглашения приговора – иногда в течение многих лет. Со своими сокамерниками он почти не общался. И тем не менее про него все было известно. Известно было, что раньше Молина выступал как борец в «Рояль-Пигаль» и что теперь ему вменялось в вину убийство проститутки; шепотом произносилось даже имя Кар л оса Гарделя. Однако обо всем этом заключенные узнавали не от Молины. Он ни разу ни с кем не поссорился, и никто не искал ссоры с ним – не только из-за уважения, которое внушала его мускулатура, но еще и потому, что таинственная молчаливость Молины как будто воздвигала вокруг него невидимую крепость. Единственными посетителями, приходившие к нему, были его сестра и его мать. Больше никого. Ни его импресарио, ни его старые знакомые из кафе «У Астурийца», ни его прежние товарищи по судоверфи, ни ребята из труппы «Рояль-Пигаль» – никто не появлялся. Только однажды Молину посетил Гардель – но об этом визите речь впереди. А впрочем, для него со дня смерти Ивонны ничего не имело особенного значения.

Все та же молва и все та же репутация человека неприветливого и замкнутого сопровождала Хуана Молину на пути в тюрьму «Лас-Эрас», куда его перевели сразу после стремительного оглашения приговора. Душа Молины заново приспосабливалась к жизни в этом мире. Во время прогулок по тюремному двору юноше нравилось сидеть на каменных ступеньках – всегда в самом укромном уголке – и, окутавшись облаком сигаретного дыма, которое, казалось, не рассеивалось никогда, следить за футбольными баталиями между другими заключенными. У Молины даже появился близкий приятель – некий Сеферино Рамальо, родом из Энтре-Риос[57], осужденный за двойное убийство (одной из его жертв являлась его жена; кто был второй жертвой – объяснять не требуется), толковый гитарист и певец. И вот, хотя сам он, возможно, об этом и не догадывался, сейчас Молина оказался как никогда близок к тому, чтобы начать свою карьеру, чтобы наконец-то воплотить в жизнь свою самую заветную мечту. В тот день, когда певец и гитарист познакомились друг с другом, им даже не понадобилось разговаривать. Было это так: Рамальо на деревенский лад перебирал струны креольской гитары, сидя в тени единственного платана во дворе тюрьмы «Лас-Эрас»; Молина, оттолкнувшись от той же ноты, запел:

Пусть надежды не сбылись,

позабудем, что решетки

нам закрыли день вчерашний, —

словно плющ, что лезет ввысь,

просочась сквозь загородки,

смотрит вдаль с высокой башни, —

так и мы с тобой сумеем

горизонт перемахнуть,

в старый двор перенестись.

Спой же, брат, как раз успеем

в лад гитаре подтянуть,

две четвертых – ритм веселья,

и тогда сырая келья

этой мерзостной тюрьмы

станет сценой театральной

с люстрой яркою, хрустальной.

Девушки вздыхают в зале,

а на сцене – только мы.

Шаг вперед – и ты артист,

верю, песня будет длинной,

крепко руки мы пожали:

вот Рамальо-гитарист,

вот певец Хуан Молина.

Кто знает, возможно, при иных обстоятельствах дуэт Молина – Рамальо засверкал бы столь же ярко, как пара Гардель – Раццано. И все-таки этим двоим, хотя границы их мира были неизмеримо теснее, удалось добиться столь же всеобщего признания. Поначалу Молина и Рамальо встречались и пели вместе с одной-единственной целью: убежать из этих мерзких стен, оседлав веселые песенки из глубинки, которыми был богат уроженец Энтре-Риос, и горькие мелодии танго, которыми отвечал ему Молина. Потом вокруг этой пары начали собираться слушатели – немногочисленные, но преданные. Спустя еще какое-то время обитатели «Лас-Эрас», приходившие на их концерты, заполняли весь тюремный двор – так, что было не протолкнуться. Хуан Молина стал знаменитым.

О том, что случилось тем вечером, когда водитель Гарделя обнаружил труп любимой им женщины, Молина начал догадываться много позднее, уже после того, как сам Гардель приехал в тюрьму навестить его. Этому короткому визиту было суждено возвратить Молине способность, а главное – желание ясно мыслить. Все чаще и чаще, и, возможно, против своей воли, певец забивался в самый глухой угол тюрьмы и пытался из темноты своего одиночества восстановить события того рокового вечера. Теперь Молина помнил, что сначала он в отчаянии прижимался к телу Ивонны, потом поднялся, подошел к окну, все так же не отрывая взгляда от распростертого на ковре тела, достал платок, вытер слезы и, облокотившись о подоконник, закурил. Взгляд его блуждал по комнате в поисках какого-нибудь знака, каких-нибудь следов недавнего посещения. Пепельница была заполнена доверху – в основном окурками сигарет «BIS» с отпечатками алой помады, но попадались и другие окурки. Чуть дальше стояла пустая бутылка из-под шампанского, а в самом углу золотой «Ронсон» с гравировкой «К. Г.». Однако Молина старался избегать предположений. Он предпочитал хранить молчание, пока окончательно не убедится в том, что все понимает верно; Молина не хотел никого впутывать в это дело, пока не получит полной информации и не восстановит всю картину трагедии. В начале своего заключения Молина вообще старался не думать. Он хотел только петь и принимать аплодисменты обитателей этой замкнутой вселенной, такой же, как и мир снаружи, только сжатой в пространстве и растянутой во времени. Для проявления чувств и страстей здесь оставался лишь узенький карниз, где все часы как будто останавливаются, а тела плотно притиснуты одно к другому. Во всем остальном, с поправкой лишь на большую откровенность и жесткость отношений, здешнее существование ничем не отличалось от мира, простиравшегося по ту сторону тюремных стен. Если посмотреть с этой точки зрения, можно сказать, что Хуан Молина был счастлив. Он добился – или, еще точнее, начал добиваться того, к чему так стремился в большом мире. Теперь Молине не приходилось подвергать себя ежедневному унижению на ринге в «Рояль-Пигаль», не нужно было выходить на публику в позорных красных трусах. В тюрьме «Лас-Эрас» он, один из немногих, обладал привилегией носить костюм и галстук, а еще певец никогда не расставался с фетровой шляпой, лихо надвинутой на левую бровь. Молина стал настоящей звездой. Нередки были случаи, когда какой-нибудь поклонник в полосатом тюремном одеянии робко подходил к нему за автографом. Заключенные гордились тем, что Хуан Молина содержится именно в «Лас-Эрас», – так же как все портеньо ставят себе в заслугу, что Гардель живет у них в Буэнос-Айресе, а где он родился и кто он по национальности – никого не интересует. Сеферино Рамальо скромно держался на вторых ролях, он негромко подпевал Молине вторым голосом и мастерски аккомпанировал ему на гитаре. Рамальо стал его лучшим другом. Когда Хуан Молина наконец-то почувствовал сладость всеобщего признания, судьба снова преподнесла ему печальное известие. Расстроенный начальник тюрьмы лично вручил певцу приказ, поступивший из министерства: было принято решение перевести Молину в тюрьму «Девото». Этот день стал днем общего траура в исправительной тюрьме на улице Лас-Эрас. Молина и его верный напарник соединились в бесконечно долгом, молчаливом объятии, сдерживая слезы, поток которых затопил бы все Палермо – если бы не кодекс мужской чести, запрещающий рыдания.