Читать книгу "Моя хирургия. Истории из операционной и не только - Андрей Юрьевич Убогий"

ей я узнал, что между жизнью и смертью существует не просто граница, но есть некий зазор, пребыванье в котором наполнено радостью жизни — и полным отсутствием смертного страха.

Спирт

Спросите, пил ли я чистый спирт? Ну еще бы: для молодого хирурга это была своего рода инициация, проверка того, на что он способен. К тому же в те времена, когда я начинал, и спирта у медиков было вволю, и относились к нему как-то запросто. Больше того: на непьющих смотрели неодобрительно. Говорили: «Кто не пьет — тот стучит». Да и автомобилей тогда почти ни у кого не было, поэтому отговорка «Я за рулем» не работала.

Медицинский спирт тех времен пах не только самим же собой, но еще и резиной — от пробки, которой был заткнут флакон. Разливали его обычно по пластиковым мерным стаканчикам — и так, чтоб хватило как раз на глоток.

— Ты пей «с проводничком», — советовали доктора, опытные не только в хирургии, но и в распитии спирта.

— Как это? — спрашивал ты.

— А вот так: учись, салага!

И старший товарищ показывал: сначала делал глоток воды, затем — без промедления, пока глотка смочена, — швырял в нее обжигающий спирт и запивал снова водой.

Да, «с проводничком» пить было легче, но все равно казалось, что тебе в горло вбили огненный кол. И опьянение, что наступало от спирта, было резким и грубым. Ты испытывал не размягчение и умиление, как после стакана вина, — а напряженную собранность и готовность ко всему чему угодно. Взгляд делался цепким, движения — решительными, голос — громким, характер — не терпящим возражений. Теперь-то ты понимал, почему бойцам перед атакой выдавали «наркомовские сто грамм»: ты и сам после пары хороших глотков бесстрашно поднялся б в штыки.

Но в штыковую атаку ходить мне не доводилось, как, к счастью, не доводилось и оперировать навеселе. Словно и впрямь некий ангел-хранитель витал надо мной и над больными: за годы работы как-то не было случая, чтобы распитие спирта случилось перед операцией. Нет, если мы и выпивали, то в конце рабочего дня, рассевшись за шатким столом в ординаторской. Закуска бывала случайной и скудной (иногда ее не было вовсе); чашки, из которых мы пили воду и спирт, были разномастными и разнокалиберными; и никакого порядка и стройности не наблюдалось в наших случайных застольях. Один вставал и уходил, другой присаживался на его место, чтобы вскорости тоже встать и уйти; разговор шел урывками, то и дело перебиваясь и меняя направление. Забегали сестры, если им надо было что-то спросить или сообщить результаты анализов, — и порой тоже ненадолго присаживались за наш стол; иногда заглядывали больные — но, увидев дым коромыслом и услышав нестройный гул голосов, испуганно притворяли неосторожно открытую дверь. А ты, захмелевший, сидя посреди этой неразберихи, восхищался сложностью и полнотой того мира больницы, в котором тебе выпало жить. Ты себя ощущал словно в потоке — да, порой мутном и бурном, несущемся беспорядочно и торопливо, — но зато отдающем тебе часть своей жизненной силы.

И нередко во время этих застолий наступал эффект отстранения. Какой-то частью ума и души ты еще был погружен во всю эту суету-беготню, что кипела вокруг, — а отчасти смотрел на все уже как бы со стороны. Это тоже, конечно, было вызвано спиртом. Он, как ракетное топливо, приподнимал тебя над реальностью и выводил на орбиту, с которой ты мог наблюдать происходящее — уже будучи не всецело в него погруженным, но способным и на отстраненное созерцание. Недаром латинское spiritus означает «дух»; а дух и есть то, что уже не всецело зависит от конкретно-материального, а способно над ним воспарить.

Тем, кому доводилось пить чистый спирт (то есть большинству моих сверстников-медиков), знаком и еще один, отдаленный во времени интересный эффект. Стоит наутро, в состоянии похмельного «сушняка», выпить кружку воды — как опять начинаешь хмелеть. То есть действие спирта распространяется даже на воду и заряжает ее небывалыми ранее свойствами. Вот что делает spiritus, этот жидкий огонь: тот, которым мы грелись когда-то, который кого-то из нас опалил, но без которого не вспоминается молодость — и хирургия.

Суета

Один из наших профессоров хирургии говаривал: «Запомните, юноши: мужчину губит не работа, а суета».

Уж если в обычной жизни ее, суеты, предостаточно — то тем более хватает ее в больнице. Порой кажется, все только и делают, что суетятся: куда-то бегут, второпях разговаривают по телефону, на ходу бросают реплики больным, пытающимся что-то спросить (а смысл этих реплик: «Отвяжись — сейчас не до тебя!»), спешно перелистывают истории болезней, пытаясь найти нужный анализ — а пока ищут, забывают о том, что искали, потому что будут отвлечены или больным, заглянувшим в дверь, или вопросом коллеги.

Даже и непонятно: кто и зачем задает такой бешеный темп работы и жизни? Умом понимаешь, что это нехорошо, что надо бы остановиться и делать все вдумчиво, основательно и неторопливо — ведь мы занимаемся вовсе не пустяками, — но трудно, почти невозможно жить, говорить, думать медленнее, чем это делают все, кто тебя окружает: трудно не разделить с больницей ее суету. Тебя словно подхватывает потоком — несет, крутит, бьет о подводные камни, — и думаешь только о том, как бы держать голову на поверхности и не нахлебаться воды. И скоро тебя самого так заводит и возбуждает эта больничная гонка, что в ином ритме ты уже не можешь существовать. Тебя раздражает и злит уже не сама суета — а те задержки и паузы, что время от времени случаются в ней.

Вот тебе нужно, скажем, подняться в реанимацию или операционную — а они расположены на шестом и седьмом этажах, — и ты нетерпеливо хлопаешь по кнопке вызова лифта. Она загорается красным, но лифта все нет и нет: видно, его перехватывают такие же торопыги, как ты. Ждешь, нетерпеливо переминаясь, пять, десять, потом — о ужас! — целых пятнадцать секунд и, не выдержав мучительного бездействия, пускаешься бежать вверх по лестнице, только во время этого бега совпадая с лихорадочным ритмом больницы.

Вы спросите: разве можно так жить? Разве можно день за днем и год за годом проводить в изнуряющей, иссушающей, губящей нас суете — причем той, что не может не сказываться и на больных, которых мы лечим? Разумеется, нет; и то, что мы в эту суету неизбежно