Читать книгу "Пагубная самонадеянность - Фридрих Август фон Хайек"

поскольку они, как мы видели, порождают множество неверных представлений о процессах человеческого взаимодействия. Всегда нужно помнить, что рыночная «экономика» не есть продукт человеческого замысла. Она в общепринятом смысле напоминает «хозяйство», но на самом деле представляет собой структуру, коренным образом отличающуюся от него тем, что не служит единой иерархии целей.

Далее, от английского термина «рыночная экономика» нельзя образовать прилагательное, указывающее на целесообразность конкретных действий; оно было бы очень кстати. Поэтому некоторое время назад я предложил (1967/1978b: 90) ввести новый специальный термин, образованный от греческого слова, уже употреблявшегося в нужном смысле. В 1838 году архиепископ Уотли высказал идею называть «каталлактикой» теоретическую науку, объясняющую рыночный порядок, и время от времени этим названием пользовались; последний раз его упоминал Людвиг фон Мизес. Прилагательное «каталлактический», образованное от неологизма Уотли, употреблялось уже довольно широко. Эти термины особенно хороши тем, что греческое слово, от которого они произошли – katalattein или katalassein, – означает не только «обменивать», но также «принимать в сообщество» и «превращать из врага в друга», и это лишний раз свидетельствует о глубоком понимании древними греками подобных вопросов (Liddell and Scott, 1940, см. katallasso). Поэтому я и предложил новый термин «каталлаксия» для предмета науки, которую мы обычно называем экономикой, а саму науку, вслед за Уотли, именовать «каталлактикой». Полезность такого нововведения подтвердилась – первый термин уже приняли на вооружение некоторые из моих молодых коллег, и я убежден, что его широкое распространение сделало бы наши дискуссии более предметными.

Наша анимистическая лексика и неопределенное понятие «общество»

Приведенные примеры прекрасно иллюстрируют тот факт, что при изучении деятельности человека трудности понимания начинаются с определений и названия объекта исследований. Пожалуй, важнейшим из таких терминологических барьеров является слово «общество» – и не только потому, что со времен Маркса его использовали для размывания различий между правительствами и другими «институтами». Этим словом описывают множество систем взаимосвязей человеческой деятельности, так что можно сделать ложный вывод, что все такие системы однотипны. Это слово является одним из древнейших терминов, подобных, например, латинскому societas (образованному от socius – «лично знакомый кому-то товарищ или компаньон»); употреблялось оно для описания как реально существующего положения дел, так и отношений между людьми. Обычно это слово предполагало или подразумевало стремление к общим целям, которые достигаются только при сознательном сотрудничестве.

Как мы уже видели, одним из необходимых условий расширения человеческого сотрудничества за пределы индивидуального осознания является то, что люди начинают стремиться не к единым целям, а к соблюдению абстрактных правил поведения. Следуя правилам, мы всё больше и больше служим потребностям незнакомых нам людей и обнаруживаем, что наши собственные потребности точно так же удовлетворяются теми, кого мы не знаем. Чем шире пределы человеческого сотрудничества, тем меньше его мотивация соответствует традиционным представлениям о том, что должно происходить в «обществе», и тем менее значимым становится «социальное» – восходящее к древнему, устаревшему идеалу человеческого поведения. Люди все меньше осознают разницу между тем, что действительно характеризует индивидуальное поведение в группе, и пожеланиями, каким оно (в соответствии с древними обычаями) должно быть. «Обществом» стали называть любую группу людей, объединенных по какому угодно принципу, и при этом настаивать, что люди в ней должны вести себя как в первобытной группе.

Таким образом, слово «общество» стало очень удобным обозначением для любой группы людей, о структуре или принципе объединения которой знать не обязательно. Это слово люди часто употребляют, когда не вполне ясно представляют себе, о чем говорят. Тогда получается, что народ, нация, население, компания, ассоциация, группа, орда, банда, племя, спортивная команда, представители определенной расы или религии, посетители развлекательных мероприятий, а также жители любого населенного пункта – все это «общества».

Желание называть одинаково такие совершенно разные образования, как группа личных контактов и структура из миллионов людей, связанных лишь посредством сигналов, поступающих к ним по длинным и бесконечно сложным цепочкам обмена, есть не только фактическая ошибка. Почти всегда оно вызвано скрытым стремлением создать расширенный порядок по образу и подобию горячо любимого нами «товарищества». О такой инстинктивной ностальгии по малой группе хорошо написал Бертран де Жувенель: «Среда, в которой первоначально жил человек, остается для него бесконечно привлекательной. Однако любая попытка привить ее черты обществу в целом утопична и ведет к тирании» (1957: 136).

Ключевое различие, которое упускают из виду, смешивая совершенно разные понятия, заключается в том, что небольшая группа в своей деятельности руководствуется общими целями или волей ее членов, в то время как расширенный порядок (называемый «обществом») формируется в упорядоченную структуру благодаря тому, что его участники, при различии индивидуальных целей, соблюдают одинаковые правила поведения. Результат таких разнонаправленных усилий (при соблюдении одинаковых правил) действительно имеет некоторые признаки отдельного организма, обладающего мозгом или разумом, или того, что такой организм сознательно упорядочивает. Но было бы ошибкой рассматривать такое «общество» с анимистической точки зрения – персонифицировать его, приписывая «обществу» волю, намерения или сознательный замысел. Поэтому, если серьезный современный ученый считает, что любому утилитаристу «общество» должно казаться не «множеством личностей… [но] чем-то вроде одной великой личности» (Chapman, 1964: 153), то это не может не вызывать беспокойства.

«Социальный» – слово-«ласочка»

Существительное «общество» может ввести в заблуждение, однако оно относительно безобидно по сравнению с прилагательным «социальный», которое можно считать, пожалуй, самым невразумительным среди всех наших терминов политики и морали. Получилось так, что всего за сотню лет его современное употребление, его сила и влияние, возникшие в Германии Бисмарка, быстро распространились по всему миру. Оно порождает путаницу в той самой сфере, где его часто употребляют. Отчасти это объясняется тем, что с его помощью описывают не только явления, то есть следствия различных способов сотрудничества людей в малых «обществах», но также и различную деятельность по поддержке и обслуживанию принятых в них примитивных порядков. Сейчас это слово стало чем-то вроде призыва, некоего ориентира для рационалистической морали, намеревающейся вытеснить традиционную мораль, и все больше пытается подменить собой слово «благой» как обозначение того, что следует считать нравственным. Из-за своего «отчетливо дихотомического» характера (как верно указывается в «Новом словаре синонимов» Уэбстера) фактическое и нормативное значения слова «социальный» все время меняются местами, и то, что сначала было описанием, незаметно превращается в предписание.

В данном случае употребление этого слова в немецком языке сильнее повлияло на Америку, чем на Англию. К 1880-м годам группа немецких ученых, известная как историческая (или этическая) школа экономических исследований, при описании науки о человеческом взаимодействии стала чаще использовать термин «социальная политика» – вместо «политическая экономия». Леопольд фон Визе – один из немногих, кто не