Читать книгу "Комиссар Дерибас - Владимир Дмитриевич Листов"

на волю, хоть и очень жаль…»

Морев уразумел, что антоновщине пришел конец, и все же в душе надеялся, что найдутся другие силы, которые сумеют спихнуть большевиков. «Как же теперь хозяйство? Отберут ведь лавку, нажитую потом и кровью! — Было мучительно горько, до слез. — Ведь кровное, свое! И работники уйдут! Кто же будет работать в хозяйстве?! Как дальше жить?»

Морев понял сейчас и другое: после разгрома мятежников начнется следствие, будут выявлять всех участников. Одним суд назначит какой-то срок тюрьмы, других пожурит за несознательность. «А что будет тем, кто истязал людей?! — Эта мысль холодила спину, приводила в дрожь. — Ведь найдутся свидетели и скажут, что он, Морев, принимал участие в пытках и казнях… Свою шкуру будут спасать, а на меня укажут!..»

К берегу Оки Морев выехал на вторые сутки. Вечерело. Закатное солнце, отражаясь в реке, бросалось бликами в глаза, словно хотело уколоть. Вода, накатываясь на берег, стремилась ухватить за ноги и утащить в глубину. А река нахмурилась, по воде пошла рябь — все настроено против Морева. На душе было гадко.

Алексей привязал лошадь к раскидистому кусту ивы, разделся и вошел в воду. После купания сделалось немного легче, казалось, что частица прошлого вместе с потом была смыта речной водой…

Морев, привязав к седлу одежду и держась за лошадь, переплыл реку, оделся и поехал дальше. В наступивших сумерках стал узнавать знакомые места. Вскоре Морев спешился, потрепал лошадь по холке, шлепнул рукой по крупу и зашагал через кустарник к большаку.

Совсем стемнело, когда Морев вошел в свое село. Залаяли собаки. Кто-то вышел на крыльцо. Морев быстро прошел мимо. Вот и собственный дом. Сердце екнуло: недолго отсутствовал — всего пять месяцев — и в то же время долго. Думал приехать на коне, а получилось — крадучись…

Тихонько постучал в окно. Сразу заскрипела половица. Морев понял, что ждут. Мать кинулась с плачем.

— Тс-с. Не подымай шума! — прикрикнул отец. — А завтра, если люди будут спрашивать, так скажи: вернулся из Питера, куда ездил на заработки. Многие привыкли к таким поездкам.

Днем заходили соседи, все расспрашивали о жизни в Питере. Морев врал как мог. Кое-что слышал он в антоновской армии от «бывалых» людей: тяжело с питанием, народ ропщет. Было восстание в Кронштадте. Потом расспрашивал сам: о земле, о видах на урожай. Понял, быть беде. Год засушливый, а крестьяне посеяли с осени мало. Подумал: «Нам-то что! Будут покупать в лавке, куда им деваться?! Вот и будем с хлебушком!»

Так прожил Алексей Морев месяц, а когда пошел второй, стали доходить слухи: того взяли, этого судили… Тоскливо забилось сердце — куда деваться? Ведь доберутся же!

Как раз получил письмо из Казахстана от брата Якова. Живет в Петропавловске, имеет крепкое хозяйство, свою мельницу. Там никто не беспокоит. Письмо приободрило, вселило надежду. Подумав, решил Морев податься к брату — Петропавловск далеко, не скоро доберутся. К тому времени, глядишь, может, что и переменится.

Вскоре исчез Алексей Морев из дому, а когда соседи спрашивали, где сын, старый Морев отвечал:

— Снова подался в Питер. Заработки лучше, да и жизнь там ему пришлась по душе.

Не заметил, как пролетело почти восемь лет, все в тревоге и ожиданиях. Время от времени отец писал Якову, а между строк — для Алексея. Вот как сейчас…

Вечером, вернувшись с работы, Алексей и Яков перечитали еще раз письмо отца.

— Да-а. Снова большевики гнут свою линию, и нет на них управы. — Яков в сердцах сплюнул. — Чует мое сердце, не будет нам житья, доберутся и до моей мельницы…

— Что делать? — спросил Алексей, покосившись на Якова.

— Сам не знаю. Голова кругом идет… И податься покуда.

На следующий день Алексей заявил брату:

— Придумал. Бежать нужно мне!

— Куда?

— Туда. — Алексей показал рукой на восток.

— Куда же дальше?

— За границу. В Маньчжурию. Оттуда — в Японию…

До Благовещенска Алексей Морев добирался неделю с пересадками, с ночевками на вокзалах. Стоял декабрь. Лютые морозы сковали сибирские реки. Голые лиственницы робко жались к сопкам. И только красавицы сосны с ярко-оранжевыми стволами горделиво раскачивали свои макушки.

Морев мерз, голодал, но, чем дальше был от дома, тем веселее становилось выражение его глаз. Страх был сильнее голода. И когда в Благовещенске разыскал дальних родственников, только тогда успокоился.

В тот же день Алексей отправил брату телеграмму, в которой сообщал, что доехал благополучно.

В течение недели Морев изучил обстановку на границе. На той стороне Амура, напротив Благовещенска, раскинулся китайский город Сахалян. От местных жителей Морев узнал, что родственники живут тут и там, ходят друг к другу в гости, зимой — прямо по льду. Жители Благовещенска шьют на заказ одежду и обувь у ремесленников Сахаляна. Не могут пограничники усмотреть за всеми, кто ходит туда и обратно.

Задержали вчера днем одного человека посреди Амура. Спросили:

— Ты зачем туда ходил?

— Штаны примерял…

Пожурили и отпустили.

И решил Морев: завтра куплю валенки — и ночью в путь! Нельзя терять ни дня…

Ночь стояла лунная. Амур лежал закованный в лед, слегка припорошенный снегом, безмолвный и тихий. Никто не заметил, не остановил перебежчика в белой накидке, которую припас Алексей. И только за Сахаляном Морев наткнулся на китайский патруль.

— Зацем безала сюда? Ходи назада…

— Я против большевиков. Меня там расстреляют.

— Твоя сипиона…

— Не шпион я.

Белокитайцы обыскали, отобрали несколько золотых вещей, которые припас Морев на первое время, и отправили в глубь страны.

«Ничего. Там вернут», — сам себя убеждал Алексей.

Через сутки Морев прибыл в Харбин. Его поместили в небольшую комнату на первом этаже двухэтажного барака в районе Мадягоу. В шутку эмигранты называли этот район, где проживала белоэмигрантская беднота в нищете и убожестве, «Царским Селом».

В комнате с облупившейся штукатуркой, кроме обшарпанного стола, двух таких же стульев, ничего не было. Лишь в углу стояли две циновки, скатанные в рулон. К ночи выяснилось, что циновки должны служить постелью.

Дважды приносили что-то поесть — что-то такое, от чего Морев отказывался. Так и улегся спать голодный.

Наутро в комнату вошел полицейский. Это был невысокий маньчжур. Он молча походил по комнате, присматриваясь к перебежчику, и по выражению его лица трудно было угадать, расположен ли он к нему или презирает. Наконец на ломаном русском языке полицейский спросил:

— Что с вами делать? Чем вы занимались в России?

Морев рассказал, как он был антоновцем, как расстреливал коммунистов. Маньчжур молча кивал. Когда Морев закончил свой рассказ, он сказал:

— Хорошо. Я познакомлю вас с Грачевым…

В середине дня маньчжур вернулся в сопровождении незнакомца, который хоть и не