Читать книгу "Ораторское искусство с комментариями и иллюстрациями - Марк Туллий Цицерон"

Чем больше человек созерцает небо, тем больше его познает – этот тезис восходит к пифагорейству и платонизму, но воспринят в стоическом ключе спасения души как подражания бессмертному небу. В христианском богословии эта идея была переосмыслена как «эпектасис» (буквально: «растяжение, распространение, амбиция») – даже спасенный человек в раю, получивший сполна дар любви Божией, стремится получить еще большее блаженство и не оставляет амбиций и стремлений любви. Блаженству противопоставлены такие пороки как алчность и зависть, как мешающие широте такого подражания широкому небу.

Ведь именно красота и на Земле еще возбудила в нас, по слову Феофраста, «отцовское и дедовское любомудрие, взожженное жаждою знания». Особенно это относится к тем, кто еще в ту пору, когда люди на Земле жили во мраке, стремились провидеть сквозь этот мрак остротою умственного взора.

Жили во мраке – речь не просто о привычном нам сравнении знания со светом, а невежества – с тьмой, а о том, что люди еще не умели определять свой путь по светлым звездам, организовывать хозяйство на основе изучения их положения. Поэтому сразу вспоминается первый корабль «Арго» как первый опыт навигации.

В самом деле: ведь и теперь производит впечатление зрелище проливов при устье Понта, через которые проник

Арго, в котором лучшие аргивяне

Шли за руном барана золоченого, —

или океанский пролив,

Где меж Европой и Ливией хищное плещется море.

Понт – Понт Евксинский, Черное море. «Арго» плавал к берегам Колхиды, на восточном черноморском побережье.

Каково же должно быть зрелище, когда предстанет нам вся Земля с ее положением, видом, очертаниями, с ее населенными частями и теми, которые из-за сильного зноя и холода остаются вовсе нетронутыми?

А мы ведь воспринимаем видимое не глазами; в самом теле нет ни единого чувства, зато (это говорят не физики, а медики, которые видели это и показали въяве) есть как бы пути, ведущие от седалища души к отверстиям глаз, носа и ушей. Поэтому-то не раз от задумчивости или от болезни мы и ничего не видим и не слышим совершенно здоровыми глазами и ушами, что лишний раз показывает нам, что видит и слышит именно душа, а не части тела, которые служат ей как бы окошками, но которыми ничего нельзя чувствовать без присутствия и участия ума.

Пути – они мыслились не как нервы (струны), но скорее как трубы, каналы, по которым ощущение проходит от органа чувств к мозгу, вроде того, как эхо по трубе. Принятое у нас представление о нервах подразумевало бы «перевод» с одного чувства на совсем другое (музыкальное). Далее оказывается, что воспарение души позволяет воспринимать все не через засорившиеся трубы, но напрямую. О засорах труб Цицерон как житель Рима знал не понаслышке.

А ведь таким образом мы воспринимаем вещи самые различные – цвет, вкус, жар, запах, звук; и никогда бы мы не назвали пять чувств пятью вестниками души, если бы все не сходилось к душе и она не была бы им единственным судьею. Так вот, все эти чувства бывают и яснее и чище, когда душа свободной воспаряет туда, куда ее влечет природа. Ведь хотя все эти проходы через тело к душе проделаны природою с величайшим мастерством, однако в плотных земных телах они то и дело засоряются; а вот когда кроме души ничего уже не будет, тогда ничто постороннее не помешает душе воспринять все как есть.

Как много сказал бы я, если бы потребовалось, о том, какие в небесных пределах явятся душе зрелища, какие обильные, какие разнообразные! Размышляя об этом, я часто дивлюсь нахальству тех философов, которые восхищаются познанием природы, а начинателя и вождя своего в этом исследовании с благодарным ликованием чтят как бога: это он, говорят они, освободил их от тягчайших тиранов – от вечного ужаса, от повседневного и повсенощного страха. О каком страхе речь, о каком ужасе? Есть ли хоть одна сумасшедшая старуха, которая боялась бы того, чего боялись будто бы вы, кабы не ваша физика, —

Зрелища – греческое слово «теория» буквально означает «просмотр зрелищ».

Глубинные святыни ахеронтские,

От смерти бледные, от мрака темные.

Как бога – в эпикурейской школе, при всем ее равнодушии к благочестию, был культ Эпикура как бога-освободителя, что очень косвенно предвосхищает христианское почитание Христа как искупителя.

И не стыдно философу хвастаться, будто он такого не боится и считает за вздор? Вот где видна мера их природного ума: не будь науки, они бы и такому верили! Да и не знаю, что хорошего в том уроке, который вынесли они из своей науки, – будто с приходом смерти мы погибаем без остатка. Может быть, это и так, я не спорю, – но что в этом утешительного или славного? Да и не встречалось мне, пожалуй, никаких доводов, убеждающих, что мысль Пифагора и Платона не истинна. Даже если бы Платон не приводил никаких доказательств, он убедил бы меня авторитетом (ты видишь, как важно для меня, каков сам человек!), – но доказательств он привел столько, что видно, как он старается убедить не только себя, но и других.

Личный авторитет Платона для Цицерона, как мы видим, состоит не столько в сказанном им (раз не так важны его рациональные доводы), сколько в благоговейности Платона, его богопочитании, заставляющем чтить и его самого.

Но много есть и таких, которые, напротив, считают смерть для души чем-то вроде уголовного наказания. Это опять-таки свидетельствует лишь о том, что они не верят в бессмертие души, потому что не умеют сообразить и понять разумом, что представляет собою душа без тела. Можно подумать, что они хоть в теле-то представляют себе душу, ее склад, величину, местоположение! Но, право, если бы они могли в живом человеке увидеть все, что в нем скрыто от взгляда, то еще вопрос, заметят ли они в нем душу, или она по тонкости своей ускользнет от их взгляда?

Уголовное наказание – смертная казнь как не просто убийство, но как лишение всех прав.

Пусть-ка они подумают – те, что твердят, будто не представляют себе душу без тела. А как они представляют себе душу в теле? Мне так наоборот, когда я вникаю в природу души, гораздо темнее и труднее бывает помыслить, какова душа, обитающая в теле, как бы в чужом дому, чем какова душа, излетевшая из тела и вернувшаяся в вольное небо как в родную обитель. Вот если бы мы могли иметь понятие о том, чего мы никогда не видели, то, конечно, мы получили бы понятие и о самом боге, и об освобожденной божественной душе. Так что если Дикеарх и Аристоксен пришли к совершенному отрицанию души, то лишь потому, что слишком трудно понять, что она такое и какова она.