Читать книгу "Жизнь как роман - Гийом Мюссо"

IPad на ореховой стойке позволял знакомиться с мировыми новостями, но я уже давно утратил чувствительность к скорбям этого мира.

И все же вот уже год, как жизнь взяла свое. Порой у меня даже возникает ощущение, что я поймал ее нить, выбравшись за скобки, внутри которых не было вообще ничего, не считая заботы о благополучии Тео. Существование, бывает, снова становится красочным, когда кто-то его с нами разделяет. Ко мне вернулась Фантина, а я вернулся к ней. Я без сожаления покинул Корсику, и мы снова вдохнули жизнь в дом близ Люксембургского сада, наконец-то обретший тот облик, о котором я мечтал. Тео, второкурсник медицинского факультета, часто нас там навещал. Страшная зима 2010 года осталась в далеком прошлом. С задержкой в восемнадцать без малого лет Флора Конвей, созданная мною – нет, созданная нами вместе, возразила бы Фантина, – нас соединила.

При всей красоте местных пейзажей наш любовный уик-энд у подножия Итальянских Альп начался неважно. В два часа ночи я проснулся весь в поту, с затекшей рукой, со сдавленным сердцем. Умывание лица холодной водой и таблетка под язык постепенно утихомирили мой пульс, но уснуть больше не удалось. Меня все чаще мучила бессонница. Кошмары мне не снились, но навязчивые вопросы без ответа способны потягаться с худшими кошмарами. Например, такой: что стало с Флорой?

Долгие годы я считал ее покойницей, но не ошибка ли это? Вцепилась ли она в протянутую руку человека-кролика, прыгнула ли вместе с ним в пропасть? Или в последнее мгновение удержалась на самом краю?

ФЛОРА КОНВЕЙ – ЭТО Я…

Я никогда от нее не отрекался. Впрочем, как я поступил бы на ее месте? Флора и я – псевдослабаки. То есть крепки духом. То, что у нас лучше всего получается, – это терпеть и выживать. Нас уже считают утопленниками, но мы находим силы, чтобы оттолкнуться от дна и вынырнуть на поверхность. Даже разгромленные на поле брани, мы всегда так расставляем свои пешки, чтобы кто-то в мгновение крайней опасности протянул нам руку. Мы, романисты, такие. Потому что писать беллетристику значит бунтовать против реальности с ее проклятой неизбежностью.

Бахвальство? Беспочвенные россказни? Что верно, то верно, я давным-давно перестал писать, но больше не писать не значит перестать быть писателем. Если поразмыслить, то существовал единственный способ узнать, что стряслось с Флорой: написать об этом.

Я открыл лежавший передо мной планшет и удостоверился, что на нем установлен текстовой редактор. Я не любитель писать на планшете, но на крайний случай сгодится и он. Было бы лицемерием утверждать, что мне не было страшно. Больше десяти лет я твердо следовал своему обещанию больше не писать, данному ледяным вечером в русской церкви; знаю, боги не любят нарушителей клятв. И все-таки я замыслил маленькую измену, так, невинную проделку. Невелико прегрешение – узнать, что новенького у моего персонажа. Я заказал третью чашку кофе и запустил программу. Приятно было снова почувствовать легкую дрожь, холодок в спине, с которыми совершаешь прыжок в неведомое.

Hai voluto la bicicletta? E adesso pedala![22]

Первым делом – запахи. Те, что рождают образы. Запахи из далекого детства, запахи каникул. Аромат крема для загара с…

2.

Первым делом – запахи. Те, что рождают образы. Запахи из далекого детства, запахи каникул. Аромат крема для загара с маслом моной, ностальгический запах отцовской бороды, вафель, помидоров. Стойкие жирные запахи луковых колечек и пиццы с колбасой. Ностальгия в стиле Пруста: печенье «Мадлен», Комбре, тетушка Леони… Крики чаек, детский визг, волны, прибой, ярмарочная музыка.

Я иду по деревянному настилу, тянущемуся между курортным городком и океаном. Понтон, белый песок пляжа, большое колесо обозрения вдали, одуряющие базарные завывания. Нескончаемые рекламные плакаты гонят прочь сомнения: я угодил в Сисайд-Хайтс, штат Нью-Джерси.

Теплая погода, солнце клонится к горизонту и скоро за ним скроется, но люди продолжают нежиться на песке. Я спускаюсь на пляж. Вижу мальчугана, похожего на Тео в детстве. Играющая с ним девочка напоминает мне, что когда-то я хотел – тщетно – иметь дочь. Добродушная, немного вневременная обстановка, волейбол, бадминтон, хот-доги, солнечные ванны под песни Брюса Спрингстина и Билли Джоэла.

Некоторым лучше бы скрывать выпирающие из купальников телеса, и они страдают, им стыдно – или все равно. Есть и другие, на которых засматриваешься. Я вглядываюсь в лица, надеясь высмотреть Флору, но напрасно, ее нигде нет. Кое-кто из отдыхающих читает книги. Я машинально перебираю имена авторов на обложках: Стивен Кинг, Джон Гришем, Джоан Роулинг… Десятилетиями ничего не меняется. По неведомой причине мое внимание привлекает одна цветастая обложка. Я приближаюсь к надувному матрасу, на котором лежит книга.

Флора Конвей. «Жизнь после жизни».

– Можно взять на минуточку ваш роман?

– Конечно, берите! – отвечает читательница, мать семейства, переодевающая своего малыша. – Можете совсем забрать, я уже его прочла. Симпатично, хотя я не уверена, что правильно поняла финал.

Я рассматриваю иллюстрацию: стилизованный осенний Нью-Йорк, молодая рыжеволосая женщина висит в пустоте, цепляясь за обрез огромного тома. Я переворачиваю книгу и читаю на задней странице обложки продающий текст:

Иногда лучше не знать…

«В приступе паники я захлопнул экран ноутбука. Откинувшись на спинку кресла, я весь дрожал, чувствуя, как пылает лицо. Глаза жгло, плечо и шею пронзила острая боль.

Какой кошмар! Еще не бывало такого, чтобы персонаж обращался ко мне напрямую, когда я работаю над романом!»

Так начинается повествование парижского романиста Ромена Озорски. Он в растрепанных чувствах, его брак терпит крах, он написал первые главы нового романа – и вдруг в его жизнь вторгается одна из его героинь. Ее зовут Флора Конвей. Полгода назад пропала ее дочь. Только сейчас Флора начинает понимать, что кто-то дергает за ниточки ее существования, что она – жертва манипулятора, писателя, не жалеющего ни ее сердце, ни саму ее жизнь.

Флора устраивает бунт. Между ними начинается опасное противостояние. Но кто на самом деле писатель, а кто персонаж?

Знаменитая писательница, лауреат премии Кафки Флора Конвей лишилась в результате трагической случайности трехлетней дочери. В этом волнующем романе она делится небывалым свидетельством горя и поет оду искупительной силе творчества.

Я ошеломленно застываю. Оказывается, в моей реальности Флора – персонаж моего романа, а в ее реальности роль марионетки играю я.

Реальность… Вымысел… Всю жизнь я чувствовал зыбкость границы между ними. Ничто так не сближается с правдой, как ложь. Никто не заблуждается сильнее тех, кто воображает, будто бы живет в самой отъявленной реальности, потому что с того момента, когда люди начинают считать некоторые ситуации настоящими, они и становятся настоящими – в их последствиях[23].