Читать книгу "Энигма-вариации - Андре Асиман"

Никогда не забуду тот миг, когда меня вдруг озарило: мы — зеркальные подобия друг друга. И вот... Столько месяцев, столько потерянного времени.

— Что еще ты про меня знаешь? — спросил ты.

— Я знаю, какую ты носишь одежду, цвет каждого твоего галстука, знаю, что носки ты надеваешь до, а не после брюк, иногда используешь подворотнички, рубашку застегиваешь снизу вверх, я знаю, что хочу знать тебя до конца своих дней. Каждую ночь хочу видеть тебя обнаженным. Хочу смотреть, как ты чистишь зубы, бреешься, хочу брить тебя, когда тебе самому не хочется бриться, хочу ходить с тобой в душ, втирать лосьон тебе в колени, в предплечья, в бедра снутри, в ступни, в милые пальчики. Хочу смотреть, как ты читаешь, хочу читать тебе, ходить с тобой в кино, готовить с тобой вместе, устраиваться рядышком перед телевизором, а если тебе не нравится камерная музыка, я откажусь от подписки и буду смотреть с тобой детективы — как скажешь, так и будет. Я прямо сейчас хочу лечь с тобой рядом без одежды. Я хочу одного: быть с тобой, быть таким, как ты..

Ты не дал мне закончить.

— Я хочу сегодня вечером тебе позвонить.

Твои слова ударили меня под дых. Ты мог бы сказать: «Мы сегодня ночью трахнемся» — я и то бы так не опешил.

— Выключу звук в телефоне, — сказал я.

— Я тоже. — Ты отнял у меня свою руку и положил ее мне на колено. — Впрочем, пожалуй, я не буду тебе сегодня звонить.

— Почему?

— Запутается все. Не хочу никому делать больно. Короткое молчание грозит стереть все, что только что

случилось между нами, отбросить нас вспять, туда, где мы были неделю, месяц, год назад. Нужно что-то говорить.

— Я не хочу, чтобы сегодняшний день обернулся ничем, — возражаю я. — Не хочу тебя потерять.

И — как будто это помешает тебе передумать — я достаю мобильник и показываю тебе свою фотографию в двенадцать лет.

— Вот кто с тобой сейчас говорит. Истовый, страждущий, перепуганный.

Ты глянул на фотографию и кивнул, и мне стало ясно, что я отчаянно пытаюсь навести между нами хоть самый хлипкий понтонный мостик.

— Будешь вечером думать обо мне? — спросил ты.

Я фыркнул, чтобы показать: иначе и быть не может.

— А ты? — спросил я.

— Пока не знаю. — Жестокий удар.

— Я просто шучу, Поли, просто шучу. Завтра на теннис? — спросил ты.

— Может дождь пойти, — ответил я.

— Но ты же знаешь, что я приду. Знаешь, что буду ждать. И знаешь почему.

— Почему?

— Ты и так знаешь почему.

Я не удержался. Ладонь моя коснулась твоего лица, и все было даже лучше, чем во сне, на этот раз ты не просто улыбнулся, не просто потянулся ко мне. Твоя рука легла поверх моей, они застыли, сомкнувшись.

— Столько нужно тебе сказать.

— Мне тоже.

Вернувшись домой, я сразу же нашел в интернете твою фотографию. Вгляделся в лицо. Ты слегка улыбаешься -возможно, мне. Нужно бы закрыть страницу, вот только глаз не отвести. Я хочу одного — смотреть на тебя, касаться твоего лица, я хочу видеть это лицо у себя в доме, на работе, в своей жизни. Я хочу этого так сильно, что сердце внезапно стискивает невыносимый страх: завтра утром ты не появишься. Я приду, буду ждать — и не дождусь. Я буду тебя ждать, долго-долго, даже если ты опоздаешь на два, три, четыре часа. Я буду ждать весь день и даже когда вечер настанет, не перестану ждать. Не знаю, почему я буду ждать, откуда такой страх и недоверие.

За ужином у Памелы я все время думаю про твой голос, про то, что он никогда не звучит у меня в голове. Все за столом разговаривают, пьют без меры, а я только кручу ремешок часов под столом, мне хочется представлять себе, что я дотрагиваюсь не до своего, а до твоего запястья, и если это не твое запястье под столом, то это твоя ладонь нежно смыкается на моем запястье, и чем дольше я дотрагиваюсь до своего запястья, тем сильнее мне хочется представлять, что твоя рука сжимает меня между ног. От этого так хорошо. От этого так плохо. После четвертого бокала вина я понимаю, что с трудом сдерживаюсь, чтобы не объявить всем присутствующим: «А я тут среди вас единственный счастливчик, я влюблен, безнадежно влюблен, и это страшная мука, а вы даже не пытаетесь помочь, потому что, судя по вашим лицам, понятия не имеете, что такое любовь, да и я, признаться честно, не имел до недавнего времени». Я молчу, но если бы ты вошел в столовую, подобно воскресшему Христу, и сказал: «Встань и иди со мной, Поли», я бы встал, уронил на стул салфетку, оставил бокал недопитым и, между делом извинившись перед Мод и остальными гостями, исчез бы с тобой навсегда. Даже если бы за твои слова «Встань и иди со мной, Поли» пришлось заплатить жизнью, я бы не отказался.

Но ты не появляешься. И сколько я ни сжимаю твое запястье, тебя не удержать. Улыбка моя гаснет, я умолкаю, никакой я больше не Мистер Жизнелюб. Я — несчастнейший из всех людей, в частности потому, что никто за этим столом понятия не имеет, чем я так мучаюсь. Однако, быть может, каждый из нас за этим столом — терзаемый ураганом остров, что тщится сохранить достоинство, хотя его кокосовые пальмы гнутся на ветру, безнадежность сгибает им хребты и слышно, как они трещат, а сдобные твердолобые кокосы падают на землю, но все равно — мы изображаем жизнерадостность и каждое утро по дороге на работу добавляем бодрой упругости в свой шаг, потому что ждем, что чей-то голос выдернет нас из мглы и мрака жизни и скажет: «Ступай за мной, Брат. Ступай за мной, Сестра».

Я поворачиваюсь вправо и смотрю на Памелу, потом влево, на Надю. Мод разговаривает с соседом справа. Неужели все они ищут того, кто заберет их отсюда, спасет от самих себя? А вон Дункан, он стареет, вон Диего и вечная Клэр, которая никогда не смеется моим шуткам и как бы сдерживается, чтобы не заявить, каким на деле считает меня болваном, — или Клэр тоже ждет, что кто-то ворвется в ее жизнь и скажет: ступай за мной, Клэр, просто ступай за мной?

И тут внезапно я понимаю, что ты сегодня предложил мне пойти за тобой, ты накрыл мою ладонь своей, когда я дотронулся до твоей щеки, — и даже сильнее, чем прийти завтра утром на корт и не обнаружить тебя там, я боюсь, что обнаружу другое: ты, Манфред, ждешь одного только меня и никого больше. Ты будешь сидеть под навесом, зажав между коленями две свои ракетки, и, увидев меня, скажешь: на корте сегодня мокро, говорят, может, даже снег пойти, — я бы сказал то же самое, заговори я первым, и настанет моя очередь, хотя, может быть, и твоя, произнести: «У нас в распоряжении весь день, и ночь тоже, пошли, живи со мной».

Звездная любовь

Хлою я не видел уже сто лет. Столкнулись мы на вечеринке в Нижнем Ист-Сайде, где оказались двумя не-пристроенными, неприкаянными гостями в комнате: все остальные поддерживали отношения со студенческих времен, и малыши их теперь ходили в один и тот же детский садик. Мы немного позубоскалили на свой счет — всё без пары? всё без пары, — а потом на счет других гостей, которые совсем не изменились — вернее, как она отметила, не продвинулись — со времен старшего курса, позубоскалили с парой постарше (они, застукав нас рядом с хозяйской спальней, стали расспрашивать, наши ли там внутри спят близнецы), после чего выяснили, что ни мне, ни ей больше решительно нечего делать на этом сборище, на котором оба мы оказались только потому, что больше в пятницу вечером было нечем заняться. Все это — в бодром, задиристом тоне, после которого хотелось остаться рядом и обнять ее рукой за плечи, именно поэтому я дождался, не стал без нее уходить, да так и застрял до конца вечеринки в третьем часу ночи — после чего и вышло, что я пошел провожать ее домой, а жила она всего в шести-семи кварталах. Она сказала: это надо же, сколько я там проторчала. А когда я поинтересовался почему, она глянула на меня, говоря улыбкой: ха! — что на деле означало: по той же причине, что и ты. Я не стал ни спорить, ни посмеиваться, ни бормотать что-то надуманное, делая вид, что ничего не понял. Развивать тему она не захотела. Только спросила, когда мы дошли до ее дома и остановились снаружи, на холоде, долго ли я еще буду мяться, прежде чем спросить, нельзя ли к ней зайти, потому что если я еще ничего не решил, то ответ — да.