Читать книгу "Варшава, Элохим! - Артемий Леонтьев"

Оказавшись на улице, Иван пожалел, что глотнул теплого спирта с металлическим привкусом: жара стала еще нестерпимее и, что самое плохое, началась изжога. Подошел к дизелям, проверил их работу, поднял глаза и столкнулся с недовольным взглядом Мюнцбергера, который курил на углу. Однако унтер ничего не сказал и дело ограничилось немым укором, на который Грозный искренне наплевал. Густав щелкнул в стену сигаретой, вытянувшийся огонек сверкнул и разлетелся, ударившись о кирпичи, фонтаном искр. Немец подошел к смотровому глазку и заглянул внутрь. Иван не нуждался в команде и с удовольствием бы заглушил двигатели сразу, не глядя в этот глазок, поскольку опытным слухом моментально определил, что евреи уже «созрели»: из-за дверей не доносилось ни звука, стояла хорошо знакомая украинцу оглушительная тишина. Он бы никогда ни с чем ее не перепутал. Казалось, весь лагерь погружается в эти минуты под воду.

Грозный любил эту тишь, она щекотала даже его крепкие нервы. Умение определять на слух момент завершения очередной акции давало Ивану ощущение собственного профессионализма, он мнил себя асом, большим мастером, слившимся с инструментом. Грозный искренне расстраивался, что вынужден ждать формальной команды эсэсовца, которая лишала его работу изысканного блеска. Наконец прозвучал набивший оскомину резкий, рубящий плахой голос Мюнцбергера:

– Alles shlaft![37]

Украинец заглушил дизели и включил вытяжку на полную мощность. Зондеркоманда с железными крюками и ремнями уже толпилась перед входом. Евреи-рабочие натянули на лица шелковые платки или женские сорочки, закрыв лица до переносицы; в Треблинке шелк был в особой чести, влажный шелк лучше всего сдерживал смрад, а самое главное, на этой гладкой ткани почти не держались вши, поэтому мужчины из зондер-команды, когда ложились спать, напяливали на себя предметы женского гардероба: розовые сорочки, белье с ромашками и кружевами, а на бритые головы неизменно нахлобучивали обрезанные чулки, которые завязывали узлом на макушке. В таком виде и спали после очередного рабочего дня в преисподней: ошеломленные, раздавленные, выпотрошенные или ко всему привыкшие, равнодушные, но неизменно разодетые в женское неглиже.

Теперь рабочие ждали, когда можно начинать. Камеры были проветрены, надзиратели щелкнули замками, сдвинули засовы и распахнули двери: на улицу вывалились молодая девушка и две пожилых женщины с почерневшими лицами, остальные стояли спрессованные, неподвижные; мертвые люди поддерживали друг друга и не падали даже после смерти. Рабочие зондеркоманды принялись цеплять белесые конечности крючьями, разрывая человеческий компост на отдельные тела. Широко раскрытые рты покойных тщательно просматривали в поисках золотых коронок, рабочий с плоскогубцами вырывал ценные зубы.

На трупы накидывали петли из ремней и тащили в сторону огромной ямы, вырытой экскаватором в дальней части лагеря, куда их и скидывали. Маленьких детей брали по несколько и тащили гроздьями, обвязывая одной веревкой за головы или конечности, подростков брали по паре. Несколько рабочих из зондеркоманды копошились в самой яме, выкладывая тела более плотно, а остальные бросали трупы с краю рва. Над ямой стояло трупное испарение, густое марево, похожее на туман. Воздух становился матовым, как будто тяжелел, делался осязаемым. Из-за жары тела начали разлагаться очень быстро, так что никакие намордники не спасали: тяжелые, пропитанные трупным ядом куски воздуха драли горло и нос, сводили с ума. Эсэсовцы прикрывали лица вымоченными в спирте платками. Иван по природе был очень небрезгливым человеком, поэтому только затыкал ноздри ватой. После того как все тела выносили, зондеркоманда брала щетки и начинала скрести полы с порошком, смывая следы испражнений, крови и рвоты. К каждой газовой камере были подведены стоки, там всегда копошились белые черви, залитые кроваво-бурой массой.

Несмотря на обычный патологоанатомический интерес к человеческому телу, Иван в эти минуты предпочитал отходить в сторону, считая ниже своего достоинства возиться с зондеркомандой, которую предоставлял другим надзирателям, во избежание воровства следившим за сортировкой одежды, имущества и золотых коронок. Впрочем, имелась и иная причина: последнюю неделю Грозному без конца снились обездвиженные, почерневшие лица, истощенные конечности и выпученные глаза. Он просыпался от чьих-то прикосновений и слышал хрипящие крики, колючий шепот и леденящие вопли. Иван никому ни при каких обстоятельствах не признался бы, что его мучают кошмары, поскольку считал это признаком слабости, а он не мог позволить себе испортить репутацию из-за каких-то там ночных галлюцинаций, которые, наверное, мучали его от элементарного перенапряжения. В любом случае, если раньше он с удовольствием щеголял перед сослуживцами своим непрошибаемым цинизмом, складывая мертвые тела мужчин и старух в непристойные позы, чем всегда срывал дружный смех и аплодисменты не только травников, но и эсэсовцев, сейчас Иван решил беречь нервы и по возможности сторонился черной работы, занимаясь только дизелями.

Сегодня предстояло ликвидировать еще очень много вагонов: иногда в сутки доходило до пятнадцати тысяч евреев, хотя чаще всего число прибывших не переваливало за десять тысяч; Иван не мог этого знать, но в будущем его ждут три месяца простоя – с февраля по апрель 1943-го, после чего он с нетерпеливым упоением будет встречать «сытные» эшелоны балканских евреев, загорелых, красивых, мускулистых, не потрепанных жизнью в гетто, а отправленных из накопительного лагеря в Салониках; болгары, югославы, греки – такие непривычные в своей южной статности и ухоженности, они очень порадуют его прежде всего красивыми еврейками и роскошным провиантом; он не знал и того, что совсем скоро, в ноябре 1942-го, поступит приказ ликвидировать захоронения, трупы раскопают, выложат пирамидами и станут сжигать; Иван узнает постепенно, что лучше всего горят полные женщины, а хуже всего – как раз таки те самые красивые и мускулистые балканские евреи; Грозный не знал и того, что ровно через год зондеркоманда поднимет восстание, подожжет часть бараков и разбежится, так что сами же немцы, припугнутые событиями Восточного фронта, сровняют Треблинку с землей и посадят на ее месте сосновый молодняк, чтобы замести следы, – всего этого не мог знать украинец, сейчас он не без удовольствия думал только о том, что следующие партии, которые подгонит локомотив, наверняка будут не столь многочисленными: жажда и духота мало кому оставляли шансов, несколько лишних часов в переполненных вагонах выкашивали иногда по трети, а то и половине евреев. Тем более многие просто не выдерживали пытки ожиданием и накладывали на себя руки. Самые необычные самоубийства были материнские, когда женщины сначала душили собственных детей или вскрывали им вены, а затем убивали себя.

Грозный пошел умыть лицо и выпить кофе: теплый спирт, так неосмотрительно выпитый и теперь будто застрявший в горле, все еще давал о себе знать, более того, сильно крутило живот. В последние несколько дней Иван часто страдал от поноса, он часами просиживал в ненавистном деревянном сортире, уставившись в нетесаную, грубую доску с вырезанными на ней буквами и рисунками, чувствовал ползающих по коже мух и вдыхал вонь обжигающей горло хлорки, смешавшейся с душком разогретых на солнце испражнений, – все это не могло не раздражать. Привыкнув к особенной крепости собственного организма, Грозный воспринимал подобные сбои как тревожный звоночек; что-то подсказывало ему – эти недомогания были связаны с ночными кошмарами, которые так неожиданно ворвались в его жизнь.