Читать книгу "Река моих сожалений - Медина Мирай"

Сейчас мой ответ был бы иным.

И вдруг я кое-что понял:

– Знаешь, оказывается, жизнь состоит не только из черных и серых полос.

Колдер собирался насыпать чипсы в глубокую тарелку, но остановился и обернулся. Он вскинул брови и развел руками.

– И почему ты так считаешь? – спросил он так, словно и сам всегда разделял мои упаднические взгляды.

Не жизнь, а существование. Не белое, а черное. Не радость, а разочарование. И так все время. Мы жили в одном мире, но видели и чувствовали его по-разному.

За окном сверкнула молния, оглушительный раскат грома, казалось, расколол переполненные влагой небеса, и на землю хлынул дождь такой силы, что если он решит затянуться, то вода в реке выйдет из берегов.

Я подошел к Колдеру и отодвинул от него пустую тарелку. Моя близость испугала его, неотрывно смотревшего на меня сверху вниз, и заставила прижаться к столу.

– Мы привыкли списывать свои проблемы на кого угодно, но только не на себя. Мы видим себя не хозяевами жизни, а участниками ее трагичного театра, где нас за ниточки дергают внутренние демоны, что поселились в наших сердцах с первых секунд нашей жизни, томительно, скрипя зубами и ожидая долгожданного выхода. Но кто руководит ими? Бог? Судьба? Проклятое предопределение? А случайно не мы сами?

Из-за его томного взгляда я чуть не потерял нить рассуждения. Секунду спустя после завершения моей философской речи он смотрел на меня завороженно, будто все это время вообще не слушал. С приоткрытым ртом он неровно ловил воздух, уголки его рта вздрагивали в смущенной улыбке. Мы словно впервые стояли настолько близко друг к друг. Бывало и ближе, и эта нестерпимая близость прямо сейчас застилала ему глаза.

Я не верил, что все может быть так просто. Еще неделю назад он вбивал себе в голову Божьи слова и наказания за то, чего теперь мы не стыдились.

– Ты меня вообще слушал? – прервал я его любования.

– Прости. – Он отвернулся, поправляя длинную челку, что уже закрывала половину лица.

Я развернул его к себе и спрятал его выбившиеся волосы за ухо. Его пораженный взгляд наводил на меня тревогу, что предрекала нечто неизбежное и горькое. Но затем он взял мою руку и прижал к своей щеке, и мои мимолетные сомнения растворились в его теплых ласках, и я обмяк бы в его объятьях, если бы не жажда продолжения нашего разговора. Колдер, кажется, не хотел слов. Но он тихо сказал:

– Поразительно.

– Что поразительно?

– Ты. Твое мышление. Твои взгляды.

– Они абсолютно обычные. – Я был смущен и не мог принять похвалу.

– Знаешь, дело даже не в них самих. Еще сравнительно недавно ты говорил что-то вроде: «Мы лишь существуем, все тлен, боль. Мы рождаемся неизвестно ради чего, живем неизвестно ради чего и умираем неизвестно ради чего». – Он прижался ко мне, скрепив пальцы в замок у меня за спиной. – В одном я готов с тобой согласиться: счастье не может длиться вечно, как и не может вечно длиться боль. У нее есть конец, который не предоставляет возможности вернуться в начало.

Это были не слова сердечных переживаний, а их семена, отныне посеянные и в моем сердце тоже. Не это ли и означает разделять с кем-то не только любовь и радости, но и горе?

Я крепко обнял Колдера, будто кто-то собирался вырвать его из моих рук, но он отстранился и, качая головой, тихо произнес:

– Я смотрю на тебя, касаюсь тебя, прямо сейчас стою рядом с тобой, но чувствую, как ты исчезаешь. Я смотрю на тебя, а вижу песочные часы. Песчинки безостановочно стремятся вниз, на растущую горку. И вот однажды она прекратит расти, потому что какая-то часть этих часов опустеет. Их можно было бы перевернуть, но почему-то… по одной причине… не получится.

Семена тревоги, растущие в моем трепещущем сердце, превратились в колючие толстые плющи, сжавшие его так, что не вздохнуть. Густая тень опасности нависла над нами, растопырив вокруг нас пальцы и собираясь раздавить в своих костлявых кулаках. С холодной дрожью я подпустил к себе мысль о том, что нам не выбраться из этой ловушки.

– Скажи мне честно, Колдер… Ты все еще боишься быть со мной?

Он неуверенно кивнул, произнося с подступающими к глазам слезами:

– Я боюсь быть с тобой, но без тебя – еще больше.

Он тяжело вздохнул, переводя дух, и вновь отвернулся от меня, чтобы приготовить нездоровый завтрак.

Я чувствовал начало чего-то неизвестного, до дрожи пугающего. Словно непривычно мрачными заключениями Колдер запустил механизм, который уже не остановить. Я спрятался от этой мысли за другими, не менее тяжелыми, но, по крайней мере, не лишающими способности говорить.

– Знаешь, ты единственный человек, с которым мне действительно хорошо. Такое ощущение, что мне тебя и не хватало, – произнес я с хрипотцой, желая разбавить обстановку светлыми красками, но темных осталось слишком много, и я не смог добавить голосу нежности или уверенности.

– А как же мама? – мгновенно отреагировал Колдер.

– Мама… – Я сел за стол и ненадолго задумался. – Она есть в этом мире, но ее нет в моей жизни. Иногда я думаю, что она любит меня лишь тогда, когда я прихожу к ней, а все остальное время даже не вспоминает обо мне. – С печальной улыбкой я сделал последнее заключение, после которого и родители, и многие другие люди на фоне Колдера перестали существовать. – Впрочем, я ведь тоже так к ней отношусь.

Уверен, в иной ситуации я услышал бы в ответ что-то вроде: «Она же твоя мать. Ты должен ее ценить. Она тебя любит». Но Колдер лишь устало вздохнул. Он, как и я, больше не мог думать о вечной проблеме отцов и детей. Эта тема была непознаваема, равно как и пространство и время. Если и существуют идеальные отношения между детьми и их родителями, то они строятся на покорности или уважении.

– Моя мама… тоже была такой, – неуверенно произнес Колдер и на этом, очевидно, хотел закончить, но я в ту же секунду зацепился за одну из немногих ниточек, ведших в его прошлое, туда, где зародилось его светлое сердце:

– Какой?

Колдер сел напротив, с громким стуком поставив тарелку с чипсами.

– Наркоманкой.

Это слово мгновенно попало мне в душу. Одно слово, ставшее ключом от всех дверей вопросов, так интересовавших меня. Наркомания в твоей семье – значит ложиться спать, не зная, как начнется следующее утро; бояться за жизнь близкого человека, зная, что тебе его не остановить, ведь ты – всего лишь ребенок; испытывать и жалость, и злость, и разочарование в себе, своих родных и думать: «Почему именно моя семья?»

Наркомания – это значит «боль». Как физическая, так и моральная, и оба вида безжалостно и насильно перестраивают тебя – достаточно взглянуть на близких, страдающих тягой к белому яду.

Может, Колдер и не стал бы таким хорошим, не познай он, какой может быть жизнь. Но ведь моя история мало чем отличается. Почему же мы такие разные?