Читать книгу "Звонок за ваш счет. История адвоката, который спасал от смертной казни тех, кому никто не верил - Брайан Стивенсон"

Я сбавил тон и заговорил мягче:

– Чарли, ты должен со мной поговорить. Я не смогу тебе помочь, если ты не заговоришь. Может быть, ты просто скажешь свое имя? Хоть что-нибудь, пожалуйста!

Он продолжал смотреть на стену. Я подождал, потом встал и обошел стол. Чарли не смотрел на меня, пока я двигался, снова вернувшись к изучению своих рук. Я сел на стул рядом с ним, наклонился ближе и тихо проговорил:

– Чарли, мне очень жаль, что ты расстроен, но, пожалуйста, поговори со мной. Я не смогу помочь тебе, если ты со мной не поговоришь.

Он впервые за все время отодвинулся к спинке стула, почти упершись головой в стену за нашими спинами. Я подвинул свой стул ближе к нему и скопировал его позу. Мы долго сидели молча, а потом я начал болтать всякие глупости, потому что не понимал, что еще можно сделать.

– Что ж, ты не хочешь говорить мне, о чем думаешь. Так что, полагаю, мне просто придется сказать тебе, что думаю я. Готов спорить, ты думаешь, что знаешь, что́ я думаю, – сказал я шутливо, – но на самом деле ты даже представить себе этого не можешь! Ты, наверное, думаешь, что я думаю о законе, или о судье, или о полицейских, или о том, почему вот этот вот молодой человек не желает со мной разговаривать. Но на самом деле я думаю о еде. Да, верно, Чарли! – продолжал я, дразнясь. – Я думаю о жареной курице и капусте, приготовленной с мясом индейки, и о запеканке из батата… Ты когда-нибудь ел запеканку из батата?

Никакой реакции.

– Ты, наверное, никогда не пробовал запеканку из батата, и это очень жаль.

По-прежнему ничего. Я продолжил:

– Я думаю о том, что надо бы купить другую машину, потому что моя ужасно старая.

Я подождал. По-прежнему полный ноль.

– Чарли, а сейчас тебе полагается спросить: «Насколько она старая, Брайан?» – и тогда я скажу, что моя машина настолько старая…

Он не улыбался и не реагировал; просто продолжал смотреть на все то же место на стене, и лицо его было застывшей маской печали.

– Как ты думаешь, какую машину мне следовало бы купить?

Я продолжал поток абсурдных мыслей, которые по-прежнему не вызывали никакой реакции у Чарли. А он продолжал сидеть, откинувшись на спинку, но, казалось, стал чуть менее напряженным. Я заметил, что наши плечи теперь соприкасались.

Через некоторое время я попробовал разговорить его еще раз.

Никогда я не держал в объятиях человека, который цеплялся бы за меня так крепко или плакал так отчаянно, как этот ребенок. Казалось, его слезам не будет конца.

– Давай же, Чарли! Что происходит? Ты должен поговорить со мной, сынок.

Я начал в шутку подталкивать его, пока он немного не наклонился вперед. А потом, наконец, почувствовал, как он привалился ко мне. Я воспользовался этим шансом и обнял мальчика за плечи, и его тут же начала бить дрожь. Она усиливалась до тех пор, пока он, наконец, не прислонился ко мне всем телом – и тогда начал плакать. Я наклонил голову, прижавшись щекой к его макушке, и приговаривал:

– Все нормально, все хорошо…

Рыдая, Чарли, наконец, заговорил. Мне не потребовалось много времени, чтобы понять: он говорит не о том, что случилось с Джорджем или его мамой, а о том, что произошло в тюрьме.

– Там были трое мужчин, которые делали мне больно в первую ночь. Они трогали меня и заставляли меня делать всякое… – Слезы струились по его лицу. Голос у него оказался тоненький и мучительно напряженный. – На следующую ночь они снова пришли и делали мне очень больно, – говорил он, и с каждым словом его голос звучал все ближе к истерике. В этот момент он впервые посмотрел мне в лицо.

– А вчера их было так много. Не знаю, сколько их было, но они делали мне больно…

Чарли так рыдал, что не смог закончить предложение. Он вцепился в мой пиджак с силой, какую я никак не мог заподозрить в этом хрупком ребенке. Я обнял его и стал повторять, стараясь сделать так, чтобы мой голос звучал как можно мягче:

– Все будет хорошо. Все будет хорошо.

Никогда я не держал в объятиях человека, который цеплялся бы за меня так крепко или плакал так отчаянно, как этот ребенок. Казалось, его слезам не будет конца. Иногда он вроде бы уставал, а потом все начиналось вновь. Я просто решил сидеть и обнимать его, пока он не перестанет плакать сам. Прошел почти час, прежде чем Чарли успокоился, и слезы перестали литься из его глаз. Я пообещал ему, что постараюсь сейчас же вызволить его отсюда. Он умолял меня не уходить, но я заверил, что вернусь в этот же день. Мы так и не поговорили о совершенном преступлении.

Когда я выходил из тюрьмы, во мне было больше гнева, чем печали. Я непрерывно задавал себе вопросы: «Кто в ответе за это? Как мы вообще могли такое допустить?!» Я отправился прямо в кабинет шерифа внутри тюрьмы, объяснил ему, жирному мужчине средних лет, что́ рассказал мне ребенок, и стал настаивать, чтобы его немедленно перевели в защищенную одиночную камеру. Шериф слушал меня с отсутствующим видом, но когда я сказал, что сейчас пойду к судье, согласился сделать это. Затем я снова пересек улицу и отыскал судью, который позвонил прокурору. Когда тот приехал в офис судьи, я рассказал им обоим, что в отношении этого мальчика были совершены противоправные действия сексуального характера и изнасилование. Они согласились перевести его в расположенное неподалеку учреждение для несовершеннолетних преступников в течение следующих нескольких часов.

Я решил взяться за дело Чарли. В конечном счете мы добились перевода его дела в ювенальный суд, где убийство было признано преступлением, совершенным несовершеннолетним. Это означало, что Чарли не посадят во взрослую тюрьму и, вероятно, освободят до того, как ему исполнится восемнадцать, то есть всего через пару лет. Я регулярно навещал его, и со временем он пришел в себя. Он оказался умным, чувствительным ребенком, и его страшно мучило содеянное и то, что ему пришлось пережить.

В речи, с которой я выступил в церкви спустя несколько месяцев, я рассказывал о Чарли и о бедственном положении детей-заключенных. После этого ко мне подошли пожилые супруги и стали настойчиво утверждать, что должны помочь Чарли. Я попытался разуверить этих добрых людей в том, что они сумеют что-то сделать, но дал им свою визитку и сказал, что они могут позвонить мне. Я не особенно рассчитывал на звонок, но через пару дней они действительно позвонили и по-прежнему были очень настойчивы. В конце концов мы договорились, что они напишут Чарли письмо и перешлют мне, чтобы я передал его мальчику. Получив их послание через пару недель, я его прочел. Оно получилось замечательным.

Мистер и миссис Дженнингс были белыми, оба в возрасте примерно 75 лет, из небольшой деревни к северо-востоку от Бирмингема. Это были добрые и великодушные люди, активные члены своей местной Объединенной методистской церкви. Они никогда не пропускали воскресные службы и особенно сочувствовали детям, попавшим в беду. Их манера речи была мягкой, на лицах – неизменная улыбка, но всегда чувствовалось, что они совершенно искренни и полны сострадания. Друг к другу они питали чувства столь нежные, что на них приятно было посмотреть; они часто держались за руки и прислонялись друг к другу. Дженнингсы одевались как фермеры; им принадлежали десять акров земли, на которой они выращивали овощи; жили они простой, непритязательной жизнью. Единственный внук, которого супруги помогали растить, совершил самоубийство в подростковом возрасте, и они не переставали скорбеть по нему. Всю свою недолгую жизнь мальчик страдал из-за проблем с психическим здоровьем, но он был умным ребенком, и они откладывали деньги, чтобы оплатить ему обучение в колледже. В своем письме эти добрые люди объяснили, что хотят использовать собранные для своего внука деньги, чтобы помочь Чарли.