Читать книгу "Москитолэнд - Дэвид Арнольд"

Ее кривые пальцы, опутанные паутиной выпуклых вен и ржавых колец, торчат во все стороны. Неудивительно, что рукопожатие оказывается слабым, удивительно – что довольно приятным.

– Я Мим.

Все той же свободной от шкатулки рукой старушка поправляет покосившийся пчелиный улей на голове.

– Какое любопытное имя. Мим. Под стать обуткам.

Я вежливо улыбаюсь:

– На самом деле это акроним.

– Что?

– Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун. Мим – всего лишь аббревиатура, но в детстве мне казалось, что это самое настоящее имя, и по смыслу больше подходит.

– Как умно.

– Мэри – имя моей бабушки.

– Очень милое.

– Наверное, – пожимаю я плечами. – Просто оно не…

– Не катит к кроссовкам? – заканчивает Арлин, толкая меня в бок.

Она умеет удивлять: обувь на липучках, манера выражаться, «манифик» и «моднявость». Интересно, осталась бы она столь же любезной, вывали я на нее все – вплоть до «последних новостей»? Я ведь могу. Эти ярко-голубые глаза так и умоляют, напрашиваются.

– И кто у тебя в Кливленде? – Арлин кивает на мой рюкзак.

Из бокового кармана торчит угол конверта, обратный адрес виден отчетливо.

«Ив Дарем

А/я 449

Кливленд, Огайо, 44103»

Я запихиваю конверт поглубже.

– Никого. В смысле… дядя.

– Да? – Арлин приподнимает брови. – Хм-м…

– Что?

– Ну, по-моему, Ив – довольно занятное имя для мужчины.

Будто священник на исповеди, Арлин не отвечает на мой взгляд. Она складывает руки на коленях поверх сумки и, уставившись перед собой, ждет, когда я скажу правду. Мы только встретились, но время не имеет значения, когда речь заходит о родственных душах.

Отвернувшись, я смотрю, как густой лес за окном размывается, и тысяча деревьев становится одним.

– Мои родители развелись три месяца назад, – громко говорю я, чтобы Арлин услышала за шумом мотора. – Папа нашел себе другую «У Дэнни».

– В закусочной?

– Дурость, да? Нормальные люди находят там только завтрак.

Арлин над моей шуткой не смеется, что роднит нас еще больше. Некоторые шутки и не должны быть смешными.

– Шесть недель назад состоялась свадьба. Теперь они женаты. – От сказанного грудь сдавливает. Я впервые произнесла это вслух. – Ив – моя мама. Она живет в Кливленде.

Я чувствую руку Арлин на плече и боюсь того, что за этим последует. Напичканный ярлыками монолог. Ободряющая проповедь, просьбы оставаться сильной пред лицом крушения американской семьи. Как по учебнику. Взрослые просто не в силах удержаться от Мудрых Речей.

– Он хороший человек? – спрашивает Арлин, будто и не читавшая тот учебник.

– Кто?

– Твой отец, милая.

Теперь за окном целый океан деревьев, и я вижу все словно в замедленной съемке: каждый ствол (якорь), каждую верхушку (накатывающую волну), тысячи изогнутых ветвей, листьев, острых сосновых иголок. Мое прозрачное отражение в стекле напоминает призрак. Я часть этого древесного моря, этого смазанного пейзажа.

– Все мои острые углы, – шепчу.

Арлин что-то говорит, но приглушенно, будто из соседней комнаты. И гул автобуса тоже растворяется. Мир затихает. Я слышу лишь собственное дыхание… сердцебиение… внутреннюю фабрику Мим Мэлоун.

Мне шесть. Я читаю, лежа на полу нашей гостиной в Ашленде. Приехавшая из Бостона тетя Изабель сидит за отцовским старым бюро с выдвижной крышкой, пишет письмо. Папа высовывает голову из комнаты:

– Из, ты закончила? Мне нужен стол.

Тетя не прекращает писать:

– Похоже, что я закончила, Барет?

Папа закатывает глаза и раздувает ноздри.

– Что такое «барет»? – спрашиваю я, оторвавшись от книги.

Тетя Изабель улыбается, все так же склоняясь над письмом:

– Вот оно. – Она указывает на отца.

Я гляжу на него вопросительно:

– Я думала, тебя зовут Барри.

– Ты ошиблась, ягненок, – качает головой тетя.

Я обожаю все ее прозвища, но папа недоволен.

– Из, ты там роман строчишь? – Нет ответа. – Изабель, я с тобой говорю.

– Нет, не говоришь, а насмехаешься.

Папа вздыхает и, бормоча что-то о бесполезности переписки, уходит. Я возвращаюсь к книге, но через несколько минут спрашиваю:

– Кому ты пишешь, тетя Изабель?

– Своему врачу. – Тетя кладет карандаш и поворачивается ко мне: – Письма как бы… сглаживают острые углы в моем мозгу, понимаешь?

Я киваю, но не понимаю. Ее вообще очень сложно понять.

– Вот что, – продолжает тетя Из, – когда я уеду обратно в Бостон – пиши мне. Тогда увидишь, о чем я.

– У меня тоже есть острые углы? – спрашиваю после секундного раздумья.

Она улыбается, затем смеется, а я не знаю почему.

– Может и есть, ягненок. Но ты пиши в любом случае. Это лучше, чем поддаваться безумию мира. – Она вдруг умолкает и смотрит на дверь, за которой только что исчез папа. – И дешевле, чем таблетки.

Звуки возвращаются. Ровный гул автобусного двигателя и голос Арлин, теплый и взволнованный.

– Мим, все хорошо?

Я не отрываю глаз от мелькающего пейзажа.

– Обычно мы делали вафли, – говорю.

Короткая пауза.

– Вафли, милая?

– Каждую субботу. Папа замешивал и взбивал тесто, пока я сидела на шатком стуле и улыбалась. Потом я заливала смесь в вафельницу и…

Еще одна пауза.

– И? – произносит Арлин.

– Что?

– Ты остановилась посреди предложения, милая.

Последняя фраза тети Изабель эхом стучит в голове: «Дешевле, чем таблетки… блетки… летки…» Таблетки = болезнь.

Стиснув зубы, я поворачиваюсь к Арлин и смотрю ей прямо в глаза. Я тщательно подбираю слова, взвешиваю каждый слог.

– Думаю, папа хороший человек, поддавшийся безумию мира.

Поначалу Арлин не реагирует. Вообще, она явно встревожена, хотя я без понятия, связано это с моим ответом или с моим поведением в течение последних минут. Но потом… глаза ее вспыхивают, и Арлин кивает:

– Как и многие другие, милая. Многие поддаются.

Какое-то время едем молча, и не знаю насчет Арлин, но как же приятно сидеть к кому-то так близко и не чувствовать неистребимой потребности поговорить. Нам обеим достаточно просто… быть. В этом я сейчас и нуждаюсь.