Читать книгу "Государево царство - Алексей Разин"

— Я очень был бы рад удовлетворить ваше любопытство в этом отношении, а также и своё, — отвечал спокойно ксёндз. — Но это довольно трудно. Или он удивительно хорошо знает меру, или в самом деле Димитрий. Я намекнул ему на слухи о самозванстве и даже о прежнем будто бы прозвище — Отрепьев. И что же!.. Он не пустился в уверения, в клятвы, а только горько улыбнулся и пожал плечами. И ещё вот любопытный факт: можно было ожидать, что он будет рассказывать подробную, более или менее занимательную и, конечно, до известной степени сочинённую историю своего спасения. Но он в этом отношении поразительно скромен: отделывается неопределёнными фразами, как будто боится ввести в ответственность известных ему московских бояр, и только с благодарностью произносит имя боярина Богдана Бельского...

— Это того, которому немецкий доктор по приказанию Бориса выщипал по волоску усы и бороду?..

— Его самого. С благодарностью отзывается о князьях Адаме и Константине и не совсем благоволит к Гойским, у которых тоже был в услужении. К религии своей, сколько я мог заметить, довольно равнодушен, и, несмотря на то, что вчера была пятница, ел мясо.

— Итак, пан ксёндз-благодетель склоняется к тому мнению, что он скорее не самозванец?

— И вам советую держаться того же мнения! — ответил ксёндз с видом крайнего благодушия. — И не допускать даже в глубине своей души ни малейшего сомнения. Это тем более полезно, что всякое сомнение есть разрушение, а блажен не тот, кто разрушает, а тот, кто созидает. И святейший отец вполне одобряет сооружаемые нами планы...

Мнишек вовсе не высоко ценил одобрение Римского Папы, потому что он был плохим католиком, побывал на своём веку и арианином, и протестантом, и готов был сделаться православным, если бы только подвернулся выгодный случай.

— Я, знаете, какую хочу подстроить штуку? — сказал он ксёндзу. — У меня тут гостит князь Корецкий да есть ещё несколько молодёжи, да взять Яна Бучинского, и пусть они промеж себя устроят пирушку, чтобы только молодые люди были, без дам. Как подопьёт наш царевич, так тут мы всю подноготную и узнаем.

— А я буду просить ясносиятельного пана воеводу этого опыта не делать! — ответил ксёндз, запрятав куда-то свою благодушную улыбку.

— Это почему? — удивился Мнишек.

— Потому что это противоречило бы намерениям... высшим. Вам известно, что папский нунций в Кракове, превелебный Рангони, есть лицо, имеющее некоторое значение при его величестве короле. Так я могу вас с точностью удостоверить, что этот опыт был бы в высшей степени неприятен папскому нунцию...

— Ну хорошо, хорошо! Не бойтесь! — кивнул Мнишек, громко и принуждённо засмеявшись. — Не стану выводить на чистую воду вашего самозванца. Только уж извините, если я этим пройдохой заниматься не стану. Берите его и возитесь с ним сами, сколько пожелаете...

Ксёндз Помаский опять отыскал свою благодушную улыбку и, обращаясь к воеводе с дружеским упрёком, сказал:

— О, маловерный воевода сендомирский! О, колеблющееся чадо моё духовное! Ты, как Фома неверующий, желаешь перст свой вложить, прежде чем уверуешь. Ну, подумай, что могло бы выйти из твоего опыта? Царевич, пируя в кругу польских молодых людей, под влиянием вина может сказать что-нибудь для них неприятное. Может произойти ссора, тогда как он теперь нуждается в друзьях. А в такое время лишать его друзей, согласитесь, не христианское дело. Но пусть будет по-вашему, пусть царевич под влиянием вина скажет своим собеседникам, что он не царевич вовсе, а беглый монах Гришка Отрепьев и только головы морочит «безмозглым» полякам. Вы знаете, что у них в народе принят глупый обычай нас так называть. Ну что же выйдет хорошего? Во-первых, этому никто не поверит, потому что на свете слишком много людей, желающих верить противному, и можно будет объяснить подобную фразу тем, что царевичу хотелось только испытать своих новых друзей. Во-вторых, если бы кто и поверил такой нелепице, то в каком положении оказался бы мой друг ясносиятельный пан Мнишек? Вышло бы, что он в королевском дворце в Самборе, с королевскими почестями принимал безродного бродягу, компрометировал этим короля и всю польскую республику и находился в незавидном положении смешно одураченного человека. Ну-с, как вам это нравится?.. Эх, мой любимый пан воевода! Помните только, что тепло тому на свете, кто верует, и знайте, и верьте, что у нас в руках истинный царевич московский, что ему надо пособить свергнуть Бориса, что за эту помощь он по-царски вознаградит своих помощников, так что они не только заплатят свои долги, но и на чёрный день отложат, что, наконец, особенно высоко ценится не столько материальная помощь, сколько нравственная поддержка при первых, так сказать, шагах. Поддержите же молодого человека, и, ручаюсь вам, что вы заслужите благодарность и польской республики, и короля, и папского нунция, и самого святейшего отца. Так ли, любезный пан Мнишек?.. Будем же добры, по-христиански добры к бедному царственному сироте, заброшенному на чужбину и, по счастью, к нам в Самбор.

Таким тоном, то лаская, то угрожая, то суля денежные выгоды, королевский духовник убеждал Мнишка принять участие в делах царевича. Но Мнишек был не из тех людей, которые ожидают поощрения для решимости на выгодное предприятие. Нравственные свойства этого магната были очень низкого сорта. Так, например, при короле Сигизмунде-Августе он вместе со своим братом Николаем играл заведомо для всех самую гнусную роль, а при смерти короля обокрал его так, что не в чём было похоронить бренные останки. Так, до вступления на престол Сигизмунда III, Мнишек не придерживался никакой веры и дружил с арианами и протестантами, и при этом короле, ревностном католике и друге иезуитов, вдруг начал усердствовать, строить монастыри (доминиканский и бернардинский) и жертвовать деньги на устройство иезуитских коллегий. И на этот раз Мнишек рассчитал очень скоро, что можно выгодно воспользоваться царевичем для поправки крайне запутанных обстоятельств, именно оказать ему содействие в достижении московского престола, а потом получить с него вдесятеро, всё равно, законный он наследник престола или бродяга... Но тут примешивалось другое соображение: если Димитрий действительно царевич, то воевода имел в виду выдать за него свою дочь Марину и устроить себе при будущем московском дворе блистательное положение, приличное царскому тестю... Тогда как если это обманщик, бродяга, самозванец, то шляхетский гонор требовал более осторожного и осмотрительного образа действий и некоторой сдержанности в проявлении тех знаков уважения, которые расточались гостю. После беседы с ксёндзом Помаским воевода решился втянуть в дело возможно большее число людей — с тем, чтобы в случае ошибки было с кем разделить стыд неудачи.

Ворота большого парадного двора при замке в Самборе были открыты настежь, и пан Бучинский, маршалок двора, не знал отдыха. Гости за гостями приезжали в Самбор. Гостеприимство и самое роскошное хлебосольство были в обычаях того времени; сверх того, кочевание из дома в дом для пиров и празднеств было в моде; а тут к обычаю и к моде примешивалось ещё любопытство — взглянуть, что за царевич московский проявился в польской земле. Непомерная роскошь, вошедшая в польский быт, стала причиной разорения множества шляхетских семей, и очень многие шляхтичи не прочь были поправить свои обстоятельства службой московскому царевичу, и для этого принять начальство над отрядом, который поведёт царевича на престол. Другие ехали для того, чтобы разрешить свои сомнения касательно истинности или подложности Димитрия и затем дать соответственный совет воеводе. Ехали Стадницкие, Тарло, Олесницкие, Сангушки, Сенницкие; но таких тузов было не много, потому что Мнишек, как человек замаранный в общественном мнении большей части поляков, вёл знакомство только с людьми своей партии или с родственниками. Гораздо больше приезжало шляхтичей средней руки, разорившихся от разгульной и роскошной жизни. Иной въезжал на замковый двор на дорогом коне, в кунтуше, расшитом золотом, в бархатной четырёхугольной шапочке, отороченной соболем, в жёлтых сафьяновых сапогах, с саблей, украшенной бирюзой ... но затем у такого франта уже ничего не было за душой, и вчера он даже не обедал. «Родовитый шляхтич Пшепендовский!» — важно возвещал он о себе маршалку двора. А тот, согласно современному обычаю, спрашивал вежливо: «А из какого герба?». Приезжий называл один из немногих гербов польского дворянства, и маршалок, слегка касаясь пальцами шапки, говорил: «Прошу пожаловать! Ясносиятельный пан воевода рад таким почётным гостям!..» И родовитый шляхтич был уверен, что он несколько дней с конём своим будет сыт и спокоен, да кстати, может быть, удастся принять начальство над отрядом московского царевича. Понятно, что никто из пылких или разорённых молодых людей не прочил себе заранее какое-нибудь подчинённое положение.