Читать книгу "Осень на краю света - Дмитрий Заваров"

— Нельзя жить в деревне и не пить! — заявил Федоров, усевшись напротив капитана.

— Это ты к чему? — слегка удивился Сапегин.

— Так, мысли вслух. Давай попробуем все заново обмозговать.

— Обмозговать — оно всегда полезно, — согласился Сапегин и с хрустом размял шею.

На столе были раскиданы бумаги, папки-скоро-сшиватели, блокноты. Капитан периодически порывался поправлять этот хаос и отдергивал руки, вспоминая, что сидит на чужом месте. Федоров придвинулся ближе, стул застонал под его массой.

— Специалисты приехали за иконой к четырем часам дня, — начал Федоров перечислять факты. — Провели предварительный осмотр. Отец Андрей предложил им переночевать. Отца Андрея не подозреваешь?

— Подозреваю, — согласился Сапегин.

— Он за пять лет тоже мог найти возможность ее умыкнуть. Без свидетелей.

— Как только выяснил, что икона подлинная…

— Он в этом и не сомневался.

— Да? А почему тогда ихние спецы заинтересовались иконой только сейчас?

— Не знаю. Настучал, наверное, кто-то. — Федоров почесал затылок. — Вообще, оно, наверное, правильно: чтобы ценная икона где-нибудь в музее, под охраной, хранилась. Но как-то это несправедливо. Она же в нашей церкви с самого начала была. Пропала, вернулась. Отец Андрей говорил, что эту икону нельзя из церкви выносить.

— Почему это?

— Беда будет.

— Это он откуда решил?

— Не знаю.

— А если честно?

— Сказал, приснилась бабка Ульяна, та, что передала икону церкви. Предупредила. Так нормально?

— Понял. Запишем: свято верил в подлинность. Возвращаемся к теме беседы.

— Возвращаемся, — кивнул Федоров. — Специалисты определили, что икона имеет художественную и историческую ценность. Определили к десяти часам вечера. Ехать до Москвы три часа. Логично было предложить переночевать?

— Логично. Отец Андрей Кармазин сказал, что результаты экспертизы сообщили только ему. Томин при разговоре не присутствовал. Однако это ничего не меняет.

— Как минимум доказывает, что его там не было.

— Он там был после. Общался с гостями. Сам показал, что ставил им самовар. Учитывая контекст ситуации, обязательно должен был поинтересоваться выводами экспертов?

— Не исключено.

— Так оно и было, что тут исключать-то?

— Хорошо! Но… — подался вперед Федоров.

— Хорошо! — Сапегин вытянул ладонь, прервав коллегу на полуслове. — Дальше. Он предлагает включить… то есть затопить печку. Потому что сыро. Разжигает дрова. Задвигает заглушку…

— Вьюшку, — поправил Федоров.

— Вьюшку, — согласился Сапегин. — Потом уходит. Люди травятся угарным газом. Он возвращается. Прячет икону, отодвигает заглушку, открывает форточки. И разыгрывает панику — будит людей, вызывает милицию. Что тебе не нравится?

— То, что ты совершенно не учитываешь возраст твоего подозреваемого. Это дед. Восемьдесят лет. Ему помирать скоро. Куда он эту икону денет? У него много выходов на барыг? Или он, когда до Берлина дошел, там полезные связи завел? Переправить за кордон планирует?

— Вопрос реализации пока отодвинем в сторону, — заявил Сапегин. — Ты запись с камеры смотрел. Видел все сам: не было там никого, кроме Томина, понимаешь?

— Так, погоди! Он заходил с самоваром. А потом только под утро, когда они уже были мертвы.

— Время смерти там плюс-минус час. Ты мне лучше скажи: если не он взял, то кто? После него вы вместе со священником заходили. Других на видеозаписи никого нет. До самого приезда группы. Версию сговора рассматривать будем?

Сапегин наклонился поближе к участковому и, погладив широкой ладонью блестящую лысину, заговорщицки подмигнул.

— Во! Логичный вывод. Благодарю. — Федоров иронично поклонился.

— Только давай без обид, ладно? — поморщился Сапегин. — Вывод, как ты сам сказал, весьма логичен. Но только вас с настоятелем я не подозреваю.

— Что так? — хмыкнул участковый. — Мозгами не доросли?

— Наоборот. Вы не идиоты. Как ты правильно заметил, выкрасть икону священник мог давно, и без особого шума. Тем более если был уверен, что она подлинная. На крайняк сам бы потихоньку на экспертизу отдал. И не было бы никакого шума. С тобой, опять же, не пришлось бы делиться. Так что, как ни крути, а один ваш Томин и остается.

Федоров тяжело вздохнул. Он глядел на спокойное лицо коллеги и понимал: версия, которую ему сейчас изложил Сапегин, и станет в этом деле основной. Нужно признать, вполне заслуженно. Если бы не запись с камеры, на дядю Федю, наверное, и не подумали бы. А так выходит, что кроме него некому. Сапегин не местный, не знает, кто такой Томин, и почему он, наверное, последний человек из всех в деревне, на которого можно подумать…

— Знаешь, друг Володя, — Федоров пожевал губами, — Федор Иваныч, он, как бы тебе сказать… никогда особо деньгами не интересовался. Я его с детства помню. Это сейчас он нищий, а при Союзе была у него пенсия ого-го! Так вот, в день выдачи у дяди Феди алкашня со всей округи собиралась. Пару дней гуляли, всех поил. А потом до следующей пенсии бегал по деревне, занимал, чтобы жратвы купить. Так и жил…

— Я понимаю, к чему ты это рассказал, — покивал Сапегин. — Но давай без эмоций. Смотри: пацаненка из детдома, что к нему постоянно бегает, он внуком называет, так? Ему когда не дали его забрать, знаешь, что сказали? Сказали: у тебя, дед, доходов на одного еле хватает, где тебе еще ребенка содержать. Вот дед таким образом и решил эту проблему. Понял?

— Пуаро Агаты Кристи, — заявил Федоров.

— В жизни сюжеты и поинтереснее бывают. — Сапегин с улыбкой откинулся на спинку стула.

Федоров снова подошел к окну. Дождь усилился, жесткие капли барабанили по карнизу, жирными червями сползали по стеклу. Сквозь щели в раме доносилось прерывистое шипение: поднявшийся ветер пытался прорваться внутрь. За спиной скрипнуло, зажужжало — часы угрожающе отбили половину одиннадцатого.

— Знаешь что, — Федоров крутанулся так резко, что линолеум взвизгнул под каблуком, — я тебе одно могу сказать…

Глава 3

…то ли разбухла от сырости, то ли перекосило. Хотя, казалось бы, куда уж больше? Скособоченная, вздыбленная терраска у дяди Феди Томина — это завсегда так было, сколько Юрий Григорич себя помнил. Схватился двумя руками за скобу, дернул изо всех сил — дверь с треском распахнулась, в оконных рамах зазвенели стекла. Ветер мокрым порывом лизнул разгоряченное лицо. Темнота пахла дождевыми червями.

Уселся на пороге, закурил. Ватное опьянение еле заметно мотало из стороны в сторону. Затягивался, смотрел в ночь. Свет с кухонного окна золотил серую, в занозах, стену сруба. Фундамент выдавался от стены сантиметров на двадцать, выступ покрыт жестью: жирные капли, срываясь с крыши, гулко били по ржавому металлу. А дальше, впереди — ничего, только шум дождя и шорох ветра. И далеко, у горизонта, светлое пятно: отражались в тучах огни Калуги.