Читать книгу "Полная иллюминация - Джонатан Сафран Фоер"

А это! — восторженно взвизгнула Чана, поднимая на вытянутой руке поблекшую карту созвездий.

Выходи из воды немедленно! — прокричал ей Янкель, повышая голос больше, чем следовало, будь то дочь Многоуважаемого Раввина или другая девочка. — Ты простудишься!

Чана устремилась к берегу. Усеянная звездами карта растворилась в мутной зеленой воде, медленно поплыла в глубину и, достигнув дна, легла, как вуаль, на лошадиную морду.

Разбуженный шумом, штетл захлопал ставнями — любопытство было единственным качеством, в одинановой степени присущим всем его жителям. Происшествие случилось неподалеку от каскада небольших водопадов, как раз у той самой черты, что обозначала границу между двух секторов штетла — Еврейским Кварталом и Кварталом На-Три-Четверти Общечеловеческим. Все так называемые священнодействия, как то: занятия религией, забивание кошерных животных, торговые сделки и т. д., — происходили на территории Еврейского Квартала. Действия, так или иначе сопряженные с тщетой повседневной жизни, как то: занятие науками, вершение правосудия, купля-продажа и т. д., — происходили исключительно в Квартале На-Три-Четверти Общечеловеческом. Соединяло кварталы здание Несгибаемой Синагоги. (Возведено оно было с таким расчетом, чтобы священный ларец располагался непосредственно над зыбкой линией Еврейско/Общечеловеческого раскола, что гарантировало каждому сектору обладание одним из двух хранившихся в ларце свитков Торы.) По мере того как соотношение сакрального и мирского менялось — обычно не более, чем на волосок в ту или другую сторону, если не считать одного исключительного часа после Покаянного Погрома 1764 года, когда практически все население сделалось мирским, — менялась и зыбкая линия границы, прочерчиваемая мелом от Радзивельского леса до реки. В соответствии с этим приходилось приподнимать и передвигать здание синагоги. Но уже в 1783 году оно было поставлено на колеса, что позволило корректировать вечно меняющиеся представления штетла о еврейском и общечеловеческом без былой натуги.

Насколько я понимаю, произошло происшествие, — пропыхтел страдавший одышкой Шлоим В, смиренный торговец антиквариатом, живший исключительно на подачки односельчан, ибо со дня безвременной кончины жены был не в силах расстаться ни с одним из своих товаров: будь то канделябры, статуэтки или песочные часы.

Как ты об этом узнал? — спросил Янкель.

Битцл Битцл прокричал мне из лодки по пути к Многоуважаемому Раввину. Я сообщил всем, кому мог, по пути сюда.

Это хорошо, — сказал Янкель. — Нам понадобится прокламация штетла.

Но точно ли он мертв? — спросил кто-то.

Вполне, — заверил Софьевка. — Ничуть не живее, чем был в тот день, когда его родители впервые повстречались друг с другом. Даже, пожалуй, мертвее, потому что тогда он, по крайней мере, был ядрышком в мошонке своего отца, пустотой в чреве своей матери.

Ты не пробовал его спасти? — спросил Янкель.

Нет.

Пусть они не смотрят, — сказал Шлоим Янкелю, указывая на девочек. Он быстро скинул с себя одежду, обнажив изрядных размеров живот и спину, густо поросшую зарослями вьющихся черных волос, и нырнул в воду. Вверх взметнулись мокрые перья, поднятые на гребне произведенной им волны. Жемчуг без ниток, зубы без десен. Сгустки крови, Мерло, треснувший хрусталь люстры. Месиво, вздымавшееся навстречу, становилось все гуще, и вскоре он перестал видеть даже собственные ладони. Где? Где?

Нашел ты его? — спросил правовед Исаак М, когда Шлоим вновь замаячил на поверхности. — И можно ли определить, сколько времени он там пробыл?

Один он был или с женой? — спросила скорбящая Шанда Т, вдова покойного философа Пинхаса Т, который в своей единственной достойной упоминания работе «К Праху: из Человека Ты Вышел — в Человека и Возвратишься» доказывал, что теоретически жизнь и искусство могли бы поменяться местами.

Мощный порыв ветра пронизал штетл насквозь, заставив его присвистнуть. Грамотеи, силившиеся постичь смысл смутных текстов в плохо освещенных комнатах, оторвали от книг головы. Влюбленные, дававшие зароки и обещания, жаждавшие изменений и извинений, разом замолкли. Одинокий красильщик свечей Мордехай К утопил руки в чане с теплым голубым воском.

Была у него жена, — вставил Софьевка, запуская левую руку вглубь переднего кармана брюк. — Хорошо ее помню. Такие роскошные сиськи. Бог ты мой, что за сиськи! Разве их забудешь? Обалденные, видит Бог, сисечки. Я хоть сейчас готов поменять все выученные мной за жизнь слова на возможность вновь сделаться младенцем и еще раз, да, да, да, присосаться к этим титечкам. Да, поменял бы! Поменял!

Откуда ты знаешь такие подробности? — спросил кто-то.

Однажды, когда я был еще совсем мал, отец послал меня в Ровно с поручением. Как раз в дом к этому Трахиму. Фамилия его на языке не задержалась, но отчетливо помню, что Трахим этот — через «и» — был при молодой жене с роскошными сиськами, при небольшой квартирке с кучей безделушек в ней и со шрамом не то от глаза до рта, не то от рта до глаза. Одно из двух.

ТАК ТЫ СУМЕЛ РАЗГЛЯДЕТЬ ЕГО ЛИЦО, ПОКА ОН ПРОНОСИЛСЯ МИМО НА СВОЕЙ ПОВОЗКЕ? — возопил Многоуважаемый Раввин, и двойняшки бросились ему навстречу, чтобы поскорее спрятаться в складках его талеса. — И ДАЖЕ ШРАМ?

А позднее, ай-яй-яй, я вновь столкнулся с ним, уже будучи молодым человеком, прилагавшим себя во Львове. Трахим доставлял персики, насколько я помню, а может быть, и сливы, к домику школьниц через дорогу. А может, он был почтальоном. Так и есть, это были любовные письма.

Теперь-то он уж точно помер, — сказал лекарь Менаша, раскрывая саквояж с медикаментами. Он извлек оттуда несколько бланков свидетельства о смерти, но вновь налетевший ветер вырвал их у него из рук и унес к верхушкам деревьев. Некоторые бланки опадут грядущим сентябрем вместе с листьями. Остальные упадут вместе с деревьями несколько поколений спустя.

Будь он до сих пор жив, его все равно не высвободить, — произнес Шлоим из-за большого камня, за которым укрывался, обсыхая. — Пока все содержимое не всплывет, к повозке не подобраться.

ШТЕТЛ ДОЛЖЕН ПРИНЯТЬ ПРОКЛАМАЦИЮ, — провозгласил Многоуважаемый Раввин тоном, не терпящим возражений.

Так как все-таки записать потерпевшего? — спросил Менаша, слюнявя перо.

Можем ли мы утверждать, что он был женат? — спросила скорбящая Шанда, прижимая руку к сердцу.

Может, девочки что-нибудь видели? — спросил Аврум Р, чеканщик обручальных колец, сам так ни с кем и не обрученный (хотя Многоуважаемый Раввин уверял его, что знает одну молодую особу в Лодзи, которая могла бы составить ему счастье [навеки]).

Ничего девочки не видели, — сказал Софьевка. — Я видел, что они ничего не видели.

На этот раз двойняшки, не сговариваясь, зарыдали дуэтом.