Читать книгу "Маски духа - Ефим Бершин"

Я и раньше подозревал, что со временем происходит что-то неладное. Впервые мне это пришло в голову на берегу Днестра, когда неподалеку разорвался снаряд. Отряхнувшись и оглядевшись по сторонам, я вдруг обнаружил, что все, что до взрыва находилось справа, оказалось слева, и наоборот. Более того, все, что находилось впереди, каким-то образом очутилось сзади. И что бы я потом ни делал, все вызывало то ощущение дежавю, то вообще походило черт знает на что. Более того, на моем пути стали возникать давно, казалось бы, исчезнувшие люди, как ни в чем не бывало вступали в беседу, жаловались на обстоятельства и опять исчезали, чтобы за одним из поворотов вновь возникнуть либо в виде глубоких стариков, либо беспомощными младенцами. И более того, они теперь вступают в тесный контакт между собою, хотя этого никак не может быть.

И вот нехорошие подозрения мои укрепились. Они укрепились на второй день после того, как мы с Розановой гуляли по Елисейским Полям. Дело в том, что в одном из престижных магазинов, сильно напоминающем Петровский пассаж, она показала мне огромные водяные часы. Часы оказались удивительные. По многочисленным стеклянным капиллярам сочилась вода, то накапливаясь в изгибах трубок, то вырываясь и разбегаясь по всему периметру этого странного механизма. По капелькам она попадала на стрелку, очень похожую на обыкновенную столовую ложку, и складывалось впечатление, что именно этой ложкой кто-то время и ест. И оказался, как выяснилось на следующий же день, глубоко не прав. Время съели совершенно иным способом.

Часы мне так понравились, что назавтра, уже один, я вновь отправился на Елисейские Поля. Но к моему глубочайшему разочарованию, часы больше не работали. Оказалось, что придурок-сторож ночью решил провести эксперимент и посмотреть, что будет, если воду в этом часовом механизме подогреть. Но, видимо, не рассчитал. Вода стала закипать и превращаться в пар. Таким образом, время из этих часов и испарилось. Более того, к кому бы я после этого ни обращался на улице с элементарным вопросом «который час, силь ву пле?», оказывалось, что никто не знает.

Перепуганный, я помчался назад в Фонтэнэ-о-Роз, чтобы поделиться с Розановой происходящими странностями. Но она встретила меня печальным сообщением о том, что ее наручные часы остановились. Скорее всего, как она думала, иссякла батарейка. Поскольку Розанова привыкла постоянно глядеть на свою левую руку, чтобы узнавать время, мы ей привязали к руке настенные часы с кукушкой. Но стоило кукушке разинуть клюв, чтобы сказать свое традиционное «ку-ку», как внутри ее механизма заскрежетала пружина и язык застрял в горле.

И вот представь, мой друг, у всех часы остановились, а мои, как ни странно, все еще ходят. И что делать? Никто ведь не обязан жить по моим часам. Все живут так, как им удобно. А им удобно жить как попало. Как живут после взрыва осколки, как живут блуждающие по небу мысли. Да-да, мой друг, мы живем в эпоху блуждающих мыслей. И разве их можно выстроить в один ряд? Поэтому не суди строго. Я сделал все, что мог.

P.S. А главное, все произошло так буднично, так спокойно, будто ничего не произошло вовсе. Бредя по набережной под начавшимся дождем, я заблудился и вместо того, чтобы попасть на остров Ситэ, попал на остров Сен-Луи. И не заметил разницы. За стеклами кафе, как в витринах магазинов, пили кофе такие же французы. Маленькие галереи предлагали прохожим те же пастельные пейзажи размытого дождем Парижа. Уличные музыканты все так же рвали сердце грустными мелодиями. И Сена текла со всех сторон. Перебравшись через очередной мост, я с полузакрытыми глазами прошел вдоль маленьких, кричащих товарами магазинчиков, вышел на площадь и уселся на лавку, уставившись в землю. Я не помню уже, о чем думал. Помню только, что, подняв глаза, вдруг увидел перед собой окаменевший взрыв по имени Нотр-Дам.

III. Комплекс полноценности

Я проснулся от собственного крика в осеннем парке на берегу реки Сысолы, с трудом разлепил глаза, увидел над собой густую паутину света, повисшую на ветках, и понял, что мне уже не выпутаться. Я был мухой с оторванными крыльями, бессильным, жалким и обреченным.

Ветер настойчиво обрывал с веток последние листья, уносил их куда-то за реку, а оттуда приносил эхо дальних выстрелов, возвещая сезон охоты на уток. Я не был уткой. Я был мухой с оторванными крыльями и уже не мог никуда улететь. А утки летели и летели. А охотники стреляли и стреляли. Потому что утки улетали туда, где тепло, где нет дождя, но есть апельсины на ветках, молодое вино и загорелые женщины. А охотники им завидовали. И стреляли. Поэтому я опять закрыл глаза и решил не шевелиться.

Жизнь текла мимо.

* * *

Этому я, кажется, тоже научился в Париже. Пока Синявский читал лекции в своей Сорбонне, я бродил по осенним улицам, пытаясь увидеть все и никуда не опоздать. Но ко всему опаздывал, ничего не увидел и, окончательно вымотавшись, присел на ступени какого-то собора. И тут произошло форменное чудо: Париж сам пошел мимо меня, и мне только оставалось вертеть головой, чтобы ничего не упустить. Так я сидел довольно долго, пока не подошли два клошара и не предложили скинуться на троих.

* * *

– Он просыпается с таким криком, как будто каждое утро его рождают заново! – услышал я над головой, но не пошевелился.

– А посмотри, какой он худой. Он такой худой, что даже если бы в магазин завезли одесскую колбасу, он смог бы ее есть только вдоль. Поперек не получится. Застрянет.

Пришлось опять открыть глаза. Надо мной стоял поэт Саша Алшутов – здоровенный, кудрявый, с выдающимися вперед огромными карими глазами. А за ним ютился Шурик, художник.

Алшутов, кстати, в шестидесятые годы был довольно известен. Его песню «Проходит кавалерия», которую вдохновенно исполнял знаменитый певец Владимир Трошин, многие помнят до сих пор. Сашка действительно любил лошадей и все мечтал, что заведет у себя в Максаковке какую-нибудь кобылку, чтобы по утрам ездить верхом на работу. «Зачем, не понимаю я, коня мы так обидели? Парады принимают – и то с автомобилей». Впрочем, в то утро, когда я проснулся на берегу, Алшутов еще был бездомным, потому что вместо того, чтобы купить дом, он за те же деньги купил катер. И летом кочевал из Сысолы в Вычегду вместе со своей женой Верой. А питались они мышами. Так, по крайней мере, утверждал Сашка. Дело в том, что с ними по рекам кочевал еще и огромный кот. И пока они ночевали где-нибудь на берегу, кот успевал поохотиться, и к утру у изголовья каждого из них, на песке, как на блюде, красовалась удавленная мышь. А может, Сашка и привирал.

Художник Шурик знаменитым еще никогда не был, но предпосылки к этому были. Он грозил вырасти в сумасшедшего художника. Вернее, так: он грозил вырасти в гениального художника. А сумасшедшим он был сам по себе. В тот период он как раз увлекся изготовлением масок. В том числе и посмертных. И на меня смотрел как-то странно. Словно размышлял, не пора ли и с меня маску лепить. А Алшутов отвернулся к реке, из-за которой все еще стреляли, и читал вполголоса:

Поредела в густом небе синь.Пролетели гуськом лебеди.Над утками серыми высоко́-высо́коПролетели с севера, севера и востока.Поводили в пути крыльями медленно, трудно.Превратились в пунктир, крикнули медно, трубно.След их снегом замело. Опустились низко.Сшили небо с землей на живую нитку.

И так это было грустно, так обреченно все внутри зарифмовано, что на душе стало еще тревожней. Поэтому я не выдержал, разделся и нырнул в ледяную воду Сысолы.