Читать книгу "Одиссей. Владычица Зари - Генри Райдер Хаггард"

II. Видение Одиссея

Полная ароматов ночь была светла и тиха, тишину нарушал только лепет волн. Скиталец устало шел по улице и заглядывал в окна домов – не мелькнет ли где-нибудь огонь, но всюду было так же темно, как и в его собственном доме, многие были без кровли, стены рухнули, потому что вслед за чумой на остров обрушилось землетрясение и превратило город в руины. На дороге зияли глубокие ямы, сквозь трещины в стенах домов светила луна, руины отбрасывали причудливые тени. Наконец Скиталец дошел до храма Афины, богини войны. Крыша храма провалилась, колонны упали, разбитые плиты пола заросли диким тимьяном, он издавал терпкий запах под сандалиями Скитальца. Стоя у алтаря, на котором он принес столько жертв, он наконец-то увидел огонь – яркий огонь, он горел в большом храме на берегу моря. Храм был посвящен Афродите, богине любви, из него струился, смешиваясь с соленым дыханием моря, сладкий запах курений, золотистое сияние растворялось в серебряном свете луны. Медленно, словно в полусне, двинулся Скиталец к храму Афродиты, ноги подкашивались от усталости, и все же он сообразил, что в заброшенном святилище, возможно, пируют морские разбойники, и затаился в тени длинной миртовой аллеи. Но ни в храме богини, ни возле него никто не пел и не плясал, священное место было объято тишиной. Скиталец долго вслушивался в эту тишину, всматривался и ждал, наконец вооружился мужеством и, приблизившись к двери храма, вошел внутрь. В высоких бронзовых курильницах не тлели благовония, не горели факелы в руках золотых скульптур юношей и дев, стоящих в храме Афродиты, и все же весь он был залит ослепительным золотым сиянием – что это, неужели Скиталец заснул и видит сон, или лунный свет вдруг запылал огнем? У этого сияния не было источника, он ниоткуда не исходил – ни от алтаря, ни от статуи богини, сияние было разлито повсюду – божественное, неугасимое пламя. Как ярко оно освещало сцены любви людей и богов, резные капители колонн и карнизы, зеленый потолок!

Скитальцу стало страшно, он почувствовал приближение богини, ибо знал, что боги появляются и исчезают в этом дивном неземном свете, и не раз этот свет видел. И потому он низко склонил голову, так что лица его не стало видно, и, сев у алтаря в этом священнейшем из всех святилищ, положил на край алтаря правую руку. Сон ли то был или явь, он и сам не мог бы сказать, но только скоро ему послышался шепот и шелест лавровых и миртовых кустов и шум в вершинах сосен, в лицо повеяло холодное дыхание – холоднее, чем предрассветный ветер, что прилетает будить зарю. Под этим ледяным дуновением Скиталец задрожал, волосы на голове зашевелились.

Наконец в тишине раздался голос. Это был голос не смертной женщины, а богини, он это знал, ведь богини и раньше с ним разговаривали: он слышал звонкий, властный голос Афины, богини войны и мудрости, завораживающий лепет Цирцеи, дочери Солнца, чарующие песни Калипсо, которые она пела за своим золотым ткацким станком. Но голос, который он слышал сейчас, был нежнее воркованья голубки, слаще сна, – пригрезился он ему, или всё это происходит наяву?

– Одиссей, ты не знаешь меня, я не твоя покровительница, и ты никогда не был моим слугой! Где же она, богиня Воздуха, Афина, и почему ты преклоняешь колена с мольбой перед дочерью Дионы?

Скиталец ничего не ответил, лишь ниже склонил голову в своей глубокой скорби.

А голос продолжал:

– Ты видишь – твой дом разорен, очаг давно остыл. В нем поселилось семейство зайцев, под крышей гнездятся филины и совы. У тебя нет ни жены, ни сына, ни родины. Она, твоя покровительница, богиня Афина, забыла тебя. Много жертв приносил ты ей – и ноги баранов, и коров, а мне принес хотя бы двух голубей? Неужели она оставила тебя, как Эос оставила Тифона, потому что ты утратил молодость и в твоих темных кудрях сверкнули серебряные пряди? Неужели мудрая богиня так же переменчива и непостоянна, как лесные нимфы? Неужели способна любить мужчину только в расцвете юности? Возможно ли такое? Не знаю. Но знаю, Одиссей, что твоя старость не за горами, а старость безжалостна, она отнимает силы и красоту, дряхлость и болезни – такова участь всех смертных, и у богов это вызывает отвращение. И потому, Одиссей, пока еще не поздно, я желаю, чтобы ты тоже склонился передо мной и покорился моей воле. Ведь я властвую над всем живым – и над богами, и над людьми, и над зверями. Неужели ты думал, что тебе одному удастся ускользнуть от власти Афродиты? Ты никогда не любил той великой любовью, силу которой могу подарить мужчине только я. А ты – ты никогда не внимал мне, не знал, каким счастьем и каким горем я могу наполнить жизнь. Ты принимал ласки Цирцеи, дочери Солнца, скучал в объятьях Калипсо – дочь Океана так и не смогла тебя удержать. Что касается твоей умершей супруги, дорогой сердцу Пенелопы, ее ты любил спокойной любовью законного мужа, но не страстью пылкого любовника. Она была всего лишь твоей спутницей жизни, хозяйкой дома, матерью твоего сына. С ней связаны все твои воспоминания о любимой родине, и потому тебе кажется, что ты ее любил. Но она умерла, умер и сын, твой остров, где когда-то кипела жизнь, мертв, как пепел в давно погасшем очаге. Что дали тебе все твои битвы и странствия, твои труды и приключения? Чего ты искал и в мире живых, и в мире усопших? Ты жаждешь найти то, чего ищут все мужчины – свою великую истинную любовь. Никто не может ее найти, не нашел, Одиссей, и ты. Твои друзья погибли, твой остров опустошен, жива лишь надежда. Перед тобой открывается новая жизнь, ты оставишь прошлое в прошлом, но боль и горечь страданий ты не забудешь. Подари мне из своей новой жизни, которая еще не началась, то, чего никогда не дарил: стань моим слугой всего на час.

Голос звучал всё ближе, всё нежнее, вот Скиталец слышит шепот богини у самого уха, ее дыхание коснулось его, овеяло дивным благоуханьем, золотые локоны богини смешались с темными завитками смертного.

И Одиссей услышал:

– А ведь ты уже служил мне однажды, Одиссей, хоть и недолго, вспомни! Но не бойся, сейчас ты меня не увидишь. Подними голову и взгляни на ту, к которой стремятся сердца всех мужчин!

Скиталец поднял голову и увидел словно написанный на картине или отраженный в бронзовом зеркале образ девы. Выше смертных женщин ростом, в нежном цветении едва пробудившейся юности, совсем еще девочка, она была прекрасна, как богиня, сама Афродита могла бы позавидовать ее пленительному очарованию, ее несказанной прелести. Стройна и гибка, как молоденькая пальма, взгляд безмятежен и ясен, как у ребенка. На голове девушка держала блестящую бронзовую амфору, словно несла воду из колодца, за ее спиной зеленел платан. И Скиталец узнал ее – именно такой он увидел ее еще юношей, когда приехал ко двору ее отца, царя Тиндария. Он въехал в Спарту и, спустившись со склона Тайгета, переезжал на своей колеснице шумный Эврот, а она возвращалась от источника, куда ходила за водой. Юноша увидел несравненную красоту Елены, в юном сердце вспыхнула любовь к прекраснейшей из женщин, и он, как и все красивейшие и знатнейшие ахейские юноши и дети героев, пожелал взять ее в жены. Но Елену выдали за Менелая, сына Атрея, принадлежавшего к злосчастному роду, проклятому за вереницу страшных преступлений против членов своей же семьи.

Глядя сейчас на юную Елену, Скиталец почувствовал, что к нему вернулась молодость. Под страстным взглядом Скитальца, влюбленного первым пылом юности, видение стало таять, заклубилось туманом. Но из тумана возникло новое видение, он увидел самого себя в лохмотьях нищего, избитого, раненого, в огромном, сверкающем позолотой покое, какая-то женщина омывала ему ноги и умащивала голову благовониями. У нее было лицо всё той же девушки, только еще более прекрасное, однако омраченное печалью и стыдом. И вспомнил Одиссей, как он когда-то проник в Трою из лагеря ахейцев, пробрался в дом Приама, переодевшись нищим, чтобы узнать о замыслах троянцев, и как прекраснейшая из женщин Елена омыла ему ноги и умастила благовонным маслом, а потом позволила уйти в память о той любви, что вспыхнула между ними в юности. Это видение тоже растаяло, растворилось в тумане, и снова Скиталец склонил голову и, пав на колени перед золотым алтарем богини, воскликнул: