Читать книгу "Дорога на Астапово - Владимир Березин"

А вот мы все — в другой эпохе.

Но более того, мы в другой эпохе по отношению к великой русской литературе.

Эта литература совершенна и совершена. Мы идём по её следу.

Архитектор гнал меня в путь за связью литературы с географией, а перемещения — со стилем, способом высказывания.

Он говорил, подпрыгивая на сиденье:

— Сейчас Россия «ездит» так, как хочет. Свобода зрения — обозрения себя изнутри и снаружи — должна сказаться. Это одно из немногих завоеваний новейшей России, которыми мы можем пользоваться и гордиться. Сейчас «слово» немного растерянно. Оно склонно к англицизму. Я надеюсь, что русский язык распространится именно потому, что у нас есть возможность путешествовать…

Главное, что было у Архитектора, — свой, незаёмный взгляд путешественника на географию литературы. Краевед же был больше смотрящим за Москвой и сопредельными землями. Он написал книгу про Москву, книгу, которая сразу стала знаменитой.

Впрочем, писал он её всю предыдущую жизнь. Я давно наблюдал, как из разрозненных заметок, из наблюдений, сделанных в путешествиях и просто прогулках, через статьи в газетах и журналах, где мысль формализовалась, из экскурсий и докладов, когда она проговаривалась и проверялась на слух, получалась эта книга. Текст был такой же живой, как и сама Москва, — в нём что-то достраивалось, переделывалось, дописывалось и, кажется, продолжалось по сей день. Это была смесь путеводителя, книги для чтения по истории и, наконец, философского трактата. И это была своего рода поэма, потому что автор бормотал: «Китай и Китеж слиты в образе Покровского собора-города. Собор и в самом деле восстаёт как Китеж — кремль кремлей, географически сторонний неподвижный центр, — а не так, как может восставать Посад на Кремль Москвы». Московские здания там оказались связаны со всей культурой разом — от городского камня автор плавно переходил к живописи, к литературе или к национальной философии.

— Творение столпа — столпотворение, — говорил Краевед. — Нерв этой темы в том, что всякое столпотворение способно оказаться вавилонским, и в том, что после Вавилона решимость на столпотворение есть опыт снятия проклятия Вавилона…

Краевед со всеми его проборматываниями и почти пением о городских камнях был чуть ли не религиозен. (Собственно, он и был по-настоящему религиозен — не чета мне, в ком размышления о Боге были предметом умствования и следствием начитанности.) Архитектор — литературен в своём вращении вокруг метафор, построенных на географических терминах и геометрии. Или, иначе говоря, «землемерии». Например, в этом повествовании очень важно было понятие «меридиан», и все путешествия писателей и их героев оцениваются с точки зрения геометрических и географических аллюзий.

И вот мы ехали в стальной коробчонке, а мимо нас проносилась разросшаяся Москва. Мы лезли вперёд сквозь хмурый ноябрь без снега и дождя.

Архитектор всё время возвращался к идее нулевого меридиана русской культуры и литературы — воображаемой оси, проходящей через Москву с севера на юг. Все тексты и жизни он рассматривал, отправляясь от того, как относительно этой оси двигал- ся автор. Как-то мы обсуждали историю с переводом Библии на русский язык.

— Перевод Библии на русский язык, — говорил Архитектор, — был инициирован Александром ещё до войны, в ходе естественным образом идущих преобразований нового царствования.

Директор Музея кивал и прихлёбывал из своей фляжки, а Архитектор продолжал:

— Не англичане со своим «Библейским обществом», как полагают многие, тому способствовали, скорее, казённая (именно так) логика действий нового правительства. От создания в тысяча восемьсот втором году системы министерств до преобразования в целом всего народного просвещения (также впервые в истории обзаведшегося собственным ведомством) дела российские выстраивались согласно общеевропейскому образцу. В этой логике совершались реформы и в образовании духовном. Не ставилось особой цели перевода Священного Писания, тем более не рассматривалось историческое значение этой акции, но переустраивалась Александро-Невская академия, с тысяча восемьсот девятого года она становилась Санкт-Петербургской, и в ней вводилась целостная программа обучения со стандартным набором предметов, системой экзаменов и защит выпускников.

До того образование в Академии строилось «от преподавателя», определяющего всякий курс по своему усмотрению. Теперь возобладала логика, которую в данном случае, без выставления плюса или минуса, можно определить как казённую. Петербургскую, «кубическую», равнонаправленную на всех учащихся.

Стандартному заведению по умолчанию требовался перевод Священного Писания на национальном языке: такова была европейская практика. Ректором реформированной Академии был назначен Филарет (Дроздов), в тот момент начинавший свою выдающуюся церковную карьеру. Не уверен, что задача перевода именно им была замышлена — скорее, задание было принесено ему на стол уже указанным казённым током. До того переводились по частным случаям фрагменты Писания, теперь понадобился общий перевод. Дело перевода Библии было принято, таким образом, к производству, однако возникло сопротивление — уже не бумажное, но живое: всё, что было связано с преобразованием языка, было тогда предметом заинтересованной политической баталии[9].

— Мы говорим, — пояснил Директор Музея, увидев мои пустые глаза, — об историческом движении от церковнославянского перевода к синодальному тексту. Вот мы про что…

На эту историю, как на гриф штанги, они накручивали множество дополнительных историй и смыслов — и заодно географических движений.

Я несколько скептически относился ко многим найденным моими спутниками сближениям, географические и литературные метафоры часто казались мне неверными — так, решительно мне не нравился отысканный ими несколько лет назад в каком-то стороннем, непонятном месте Чевенгур.

Самые удачные из книг о путешествиях — те, что вызывают желание повторить путь, а потом создают традицию. Я знаю несколько таких: это рассказ Джойса о том, как по Дублину бежит маленький человек-неудачник, роман Булгакова, в котором неудачник бежит по Москве от Тверской до Остоженки, «Москва — Петушки»; говорят, у американцев такое же отношение к роману Керуака «On the Road».

В России к путешествиям отношение особое: для русского человека это несколько опасное, чуть не героическое мероприятие. Не всякий высунет из дома нос по своей воле. Оттого путешествовать по страницам куда привычнее, чем путешествовать с книгой под мышкой.

В некогда знаменитом романе «Альтист Данилов» весь сюжет повязан с Останкином, и местные жители прогуливали заезжих барышень по описанным в книге маршрутам. Но это всё же не массовое явление. Количество путешественников из Петербурга в Москву обильно, но я слышу больше проклятий запруженной трассе, чем восторга культурных туристов, что норовят осмотреть описанные Радищевым путевые станции.

Книги эти имеют разный вес, но путешествия вообще вещь загадочная, и оттого странник всегда оказывается в положении купца, что отправился за аленьким цветочком.