Читать книгу "Расчленение Кафки. Статьи по прикладному психоанализу - Никита Благовещенский"

— Отрицание депрессивных ощущений (тяжести, печали) с помощью характерных противоположных ощущений — легкости, шутливости (выделено мной. — Н. Б.) и т. д.

— Использование практически любых противоположностей идеи смерти, хаоса, тайны и т. д., которые относятся к содержанию фантазий депрессивной позиции»[5].

Таким образом, легкость, шутливость, юмор — это лишь способы защиты от депрессивной тревоги. И Веничка Ерофеев, и Борис Алданов, и Иван Чонкин — типичные русские герои — шутливостью, ерничеством, юмором защищаются от депрессии и чувства вины.

Чувство вины и мазохизм составляют четвертую особенность героев, порожденных воображением Кафки. Они всегда готовы к худшему, всегда готовы понести наказание и испытать превратности судьбы и страдания, ибо экзистенциально виновны. Интенция эта связана и с пассивностью, о которой мы уже упоминали. Таковы и землемер К., и Йозеф К., и Грегор Замза, и Георг Бендеман. Но самый яркий в этой плеяде, разумеется, офицер из рассказа «В исправительной колонии»: он, почувствовав вину за то, что не смог обосновать знаменитому путешественнику необходимость применения своей машины, сам залез в эту пыточную машину для наказаний[6]. Конечно, офицер вытесняет и рационализирует свои садо-мазохистские импульсы: он настойчиво пропагандирует благотворную роль пыточной машины в исправлении осужденных. Но сути то, что он не осознает свой садо-мазохистский комплекс, не меняет: как учит нас глубинная психология, бессознательные содержания психики, даже оставаясь бессознательными, продолжают динамически влиять на поведение и на мышление. (Кстати, в современной психологии существует тенденция и мышление рассматривать как одну из форм поведения.)

И русским также весьма присущи мазохистские установки. Это, вероятно, наиболее заметно со стороны, поэтому приведем цитату из доклада Дэниэла Ранкура-Лаферрьера «Психоаналитические заметки о русских иконах Богоматери»: «По сей день психоаналитики в целом согласны, что раннее (т. е. доэдипово) взаимодействие с матерью является отправной точкой мазохистического поведения и фантазий… Стоит отметить здесь совпадение традиционного прочтения печального выражения лица Марии с психоаналитическим пониманием взрослого мазохизма. Теологи и искусствоведы говорят, что мать Мария предвидит в будущем добровольное страдание своего сына, тоща как психоаналитики говорят, что проблематичные отношения с матерью могут привести к добровольным мазохистским страданиям»[7].

Таким образом, русский мазохизм в немалой степени связан с особенностями православия — превалирующей в России религии. Мадонны католические — Мадонна Литта Леонардо да Винчи, например, — глядят на своего младенца Иисуса с обожанием, православные же Богоматери смотрят на Христа с горестью. Если предположить, что на эти иконы проецируются типические для русской культуры и традиции диадные отношения матери и младенца, то становится понятно, в чем суть этих отношений: русские матери предвидят будущие страдания своих детей и уже тем самым обрекают их на «добровольные мазохистические страдания».

В статье «Мазохизм в русской литературе» Ранкур-Лаферрьер обращает наше внимание на засилье персонажей-мазохистов в российской изящной словесности. Он пишет, что «крестьяне И. С. Тургенева очень часто покорно принимают свою печальную судьбу и обычно объясняют происходящее с ними в христианских понятиях»[8]; что «В книгах Льва Толстого также много христиан-мучеников»: отец Сергий, отрубивший себе палец, Платон Каратаев, который «оседает под березой и с умиротворенным видом ждет, когда французский солдат пристрелит его», Анна Каренина, чьи поступки на протяжении романа становятся все более разрушительными для нее самой, князь Андрей Балконский, стремящийся умереть до срока, Пьер Безухов, действия которого порой самоубийственны[9]; что «Достоевский, как никто другой в мировой литературе, мастерски рисует картины мазохизма»: Раскольников, добровольно принимающий наказание (как офицер из новеллы Кафки), Алексей Иванович, герой «Игрока», любящий унижаться перед женщинами и наказывающий себя, снова и снова проигрываясь на рулетке, персонаж «Записок из подполья», постоянно загоняющий себя в обстоятельства, унижающие и оскорбляющие, Дмитрий Карамазов, так же как и Раскольников добровольно принимающий наказание и страдания в Сибири, но за преступление, которого не совершал[10] etc; что «менее религиозным, чем все вышеназванные авторы, был сатирик Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, в произведениях которого несметное число мазохистов. Обитателей Глупова, к примеру, приводит в движение „сила начальстволюбия“. Они изобретают множество способов, как навредить самим себе… Смех, пробуждаемый Салтыковым-Щедриным в читателе, по своей сути садистский — это форма агрессии против глуповцев. Но в той мере, в какой русские узнают в жителях Глупова самих себя (так же, как они видят родственную душу в образе Иванушки-дурачка), они смеются над самими собой, то есть цепляются за свою собственную, отчасти мазохистскую фантазию»[11].

Из русских писателей XX века, создавших персонажей-мазохистов, Ранкур-Лаферрьер вспоминает Владимира Маяковского, Андрея Платонова, Бориса Пастернака, Николая Островского, Александра Солженицина, Василия Гроссмана. Поздние произведения Платонова определяет как «литературу для мазохистов» и профессор-славист из Лос-Анджелесского Университета Томас Зайфрид[12]. А славист из Чикагского Университета Катерина Кларк писала о мазохизме в романах периода сталинского культа личности, правда, прибегая не к психоаналитической терминологии, а к антропологическим образам. Многие герои в литературе соцреализма проходят через «традиционные ритуалы инициации», как называет их Кларк: тяжкие испытания (Павел Корчагин), увечье (Алексей Маресьев), пытки (молодогвардейцы). Проходя этот обряд, герой может погибнуть, буквально или метафорически, но в результате сольется с коллективом, приобщится к русской соборности. «Когда герой избавляется от своей индивидуальной самости, он умирает как личность, но возрождается как часть коллектива», — пишет американская исследовательница[13]. Таким образом, и в этом пункте аналогия налицо: мазохизм Кафки полностью созвучен русскому мазохизму, если учесть, что перечисленные писатели — как классики, так и наши современники — отражали (а это так) типические черты русского характера.