Читать книгу "Люди средневековья - Робер Фоссье"

Идеи Добра и Зла, Красоты и Безобразного совсем не универсальны. Не признавая этого очевидного факта, человек сильно рискует сделать неприятные открытия, тем более сегодня, когда мы встречаемся с иными культурами, иными системами мышления. Различные шкалы ценностей обрекают нас, как, несомненно, и других, на серьезные промахи при оценках, на поспешные осуждения, на опасное недопонимание. Для средневековых христиан Запада, долгое время обитавших в замкнутом и довольно однородном географическом пространстве, населенном народами индоевропейского, кельтского, германского, средиземноморского происхождения, понятие Красоты могло быть единым: между кельтским всадником и римским легионером, греческой Афродитой и германской Девой различия незначительны; каноны Праксителя или Апеллеса очень близки канонам Предвозрождения или амьенской готики: рост мужчины до 1,75 метра, голова составляет седьмую часть тела, овальное лицо с глубокими глазницами, выступающий нос, но тонкие губы, светлая кожа скорее розового, чем смуглого оттенка, удлиненные пальцы, умеренный волосяной покров, но пышная шевелюра. Конечно, мне хорошо известно, что на севере континента люди выше, а на юге смуглее, что на юге и западе черепа круглей, нежели на севере и востоке, но я считаю эти «этнические» нюансы ничтожными в сравнении с этническими особенностями семитов, азиатов, всевозможных негров. Удивительно, что многие образы, воспетые поэтами Лангедока и романистами Лангедойля или изображенные на фресках и миниатюрах, обладают этими чертами; порой даже, вопреки действительности, ими наделяют модели, обладавшие специфическим обликом, не желая этого видеть.

Красота угодна Богу, а поскольку Он сотворил человека по Своему образу, последний получил его предполагаемый физический облик: ангелы, Иоанн Креститель, Иисус – все они похожи, как похожи Девы Марии всех веков. В результате сталкиваешься с забавным противоречием: ни для кого было не секретом, что, согласно Священному Писанию, Бог-Отец пожелал воплотиться в среде еврейского народа, что пророки, апостолы, сам Павел были евреями, то есть «уродами» с точки зрения Западной Европы. А ведь ни в одном изображении Христа, двенадцати апостолов, архангелов или предтеч мы не найдем семитских черт. Использование местных моделей приукрасило реальность; разве что допустить, что всех их больше не считали ни евреями, ни «уродами», раз они сумели признать Мессию.

Однако, видит ли он оттенки?

Если человек того времени покидает свой христианский мир людей с белой кожей, он тотчас теряет способность критически мыслить. Нет, порой он готов признать, что Саладин, Авиценна или даже ученый раввин обладают определенными достоинствами, но видит только их моральные качества. Внешне же все они остаются для него «черными», поскольку чернота – это ночь, неизвестность, опасность; турки, сарацины, монголы имеют черную кожу, но не евреи, потому что последние, какими бы богоубийцами ни были, все же заключили завет с Богом. Все они еще имеют человеческий облик. Но за пределами этого мира существа, которых изваял скульптор в Везеле, придумал Мандевиль в своем лондонском кабинете или встретили Плано Карпини и Марко Поло на дорогах Центральной Азии, чудовищны, это настоящий человеческий бестиарий: уродливые существа, некоторые части тел которых гипертрофированы, чьи кожа, рога, уши, ноги, лица «причудливы» – результат слияния западных вымыслов с персидскими, индийскими или китайскими легендами.

Вернувшись в свой привычный мир, христианин, описывающий людей, не остается равнодушным к оттенкам, о которых я говорил, и не ослеплен шаблонами, но его наблюдения редко принимают описательную и ощутимую форму. Для поэта из Лангедока, романиста из Лангедойля, воина из саги или «жесты» важны сложение персонажа, волосы, оттенок кожи, но им трудно избежать топосов борода – седая, кудри – золотые, губы – алые, лицо – розовое, мышцы – гибкие, стан – стройный, и когда юноша вскакивает на коня или нежная дева протягивает цветок возлюбленному, восхищенный кружок их «почитателей» не выражает удивления и бурно радуется. Историк же, как обычно, равнодушен к их словам, поскольку пахарь в поле или ткач за работой не описываются нигде. Чтобы подогреть любопытство, нужны исключительные обстоятельства, вроде сказочных подвигов соратников Роланда или искателей Грааля, подвигов совсем уже неправдоподобных, пусть даже герои обладают недюжинными спортивными данными. Но эти «громкие деяния», бесспорно, волновавшие кровь молодых воинов, возможно, изображались с учебными, а не с художественными целями.

В конечном счете, похоже, внимание к себе привлекали скорее общие принципы поведения человека. Подход был не физиологическим, а социологическим, если можно так выразиться. К примеру, если автор говорил о тучности короля, сожалея о ней, он вовсе не намекал на нарушение режима питания и не беспокоился за здоровье персонажа; нет, дело в том, что это мешало выполнению королем его функции, здесь – публичной, и его занятиям, здесь – в качестве воина и всадника, и в том, что тучность тогда была грехом, пороком, «напастью». В этом плане огромное внимание уделяли взгляду. Глаза – зеркало души; взгляд выражает чувства описываемого или изображенного героя гораздо лучше, нежели жест или костюм. Правда, на творениях художника могут сказываться особенности времени: замечено, что на фресках или в скульптурах романских времен почти никто не смеется, словно эти времена тяготила экзистенциальная тревога дней нынешних: в их глазах, часто выпученных, испуганных, как будто отразились те «страхи тысячного года», которые сегодня с такой яростью пытаются отрицать или переосмыслять.[2] И, напротив, спокойные черты изображений «Доброго Бога» или просветленные лица миниатюр XIII века дышат миром. «Реймская улыбка» – не результат гениального взмаха резца вдохновенного скульптора, а улыбка его моделей.

Однако хронисту, озабоченному «введением» своих героев в повествование, необходимо было найти для них некую специфику. Поскольку форма его мало интересовала, он искал особенности поведения или внешности персонажа, которые бы подчеркивали или отражали его душевные качества. И, не всегда это сознавая, автор использовал подход Галена или Гиппократа: человек имеет «темперамент», «гумор», происходящий из неравного сочетания в его теле четырех жизненных начал, признанных античной, а затем арабской медициной, – он может быть флегматиком, меланхоликом, холериком или сангвиником. Поэта не волнует, почему так произошло, заботу о поиске причин он оставляет медикам (phisici); для него важны следствия этого в повседневной жизни или в социальных отношениях – питание, действия, моральные или физические реакции, весь спектр пороков и добродетелей.

Последняя область, сегодня хорошо изученная, – кровь. То, что в те века ее проливали столь же, если не более обильно, чем сейчас, – не суть важно. Зато тогдашнего зрителя кровопролитие, похоже, не устрашало. Художник во множестве живописал отрубленные головы с брызжущей кровью, зияющие раны Христовы, отсеченные конечности на полях сражений, из которых хлещет красный поток, кровавые фонтаны, бьющие из-под кирас; не оставался в долгу и поэт: расколотые черепа, отрубленные руки, проколотые чрева и так далее. Что это? Незнание, по меньшей мере частичное, роли крови в жизни? Пониженная чувствительность к боли, какую вызывают раны? Смирение перед лицом близкого, вероятного и неминуемого конца? Ничего похожего на эмоции, которые вызывает вид крови сегодня, по крайней мере в некоторых частях света – к счастью, в тех, в которых живем мы, поскольку в других местах… Кровь человеку того времени не была безразлична, но он видел в ней скорее элемент, передающий жизнь и даже доблести. Возможно, германский обычай пить кровь убитого боевого коня, чтобы впитать в себя его храбрость и силы, – просто вымысел недоброжелательного хрониста. Зато значимость, приписываемая менструальным циклам женщины, очевидна: первую кровь хранили в доме, оправке после родов придавали торжественную публичность, во время регул накладывали запрет на половые сношения.