Читать книгу "Вирус либерализма. Перманентная война и американизация мира - Самир Амин"

Эта путаница в понятиях вкупе с уходом от предыдущих достижений буржуазной мысли ведут к деградации политической жизни. Сам принцип демократии основывается на возможности альтернативного выбора. Но в демократии необходимости больше нет, поскольку эта идеология сделала приемлемой идею того, что «альтернативы не существует». Приверженность этому метасоциаль-ному принципу высшей рациональности позволяет устранить необходимость и возможность выбирать. Так называемый принцип рациональности «рынков» в идеологии отмирающего капитализма как раз и соответствует этой задаче. Демократическая жизнь таким образом лишается своего содержания, и открывается дорога к тому, что я называю «демократией низкой интенсивности» — то есть к избирательной клоунаде, где парады с тамбурмажорами заменяют политические программы, к «обществу спектакля».

Политика становится полной бессмыслицей, она больше не работает и теряет всяческую возможность придавать смысл и связность альтернативным общественным проектам.

Но не сама ли буржуазия как организованный господствующий класс движется к тому, чтобы «изменить свой облик»? В течение всего исторического периода своего подъема буржуазия формировалась как главный определяющий фактор «гражданского общества». Что отнюдь не предполагало такого уровня стабильности нредпринимателей-мужчин (женщины в тот период практически в расчет не принимались) или даже семейных династий — конкуренция всегда подразумевала определенную мобильность этого класса, где банкротствам сопутствовал подъем нуворишей, — которая позволяла бы этому классу тесно сплотиться вокруг определенных систем ценностей и поведенческих кодов. В прежние времена господствующий класс уверял, что респектабельность его членов доказывает законность его привилегий. Но сегодня все выглядит совершенно иначе. В мире бизнеса и политики одерживает верх нечто скорее похожее на мафиозную модель. Более того, граница между этими двумя мирами, которая, хоть и не была герметичной, но все же характерной для предшествовавших историческому капитализму систем, постепенно размывается. Эта модель характерна не только для стран третьего мира или так называемых социалистических стран Востока — она становится нормой даже в самом центре капиталистической системы. Как иначе можно охарактеризовать личности типа Берлускони в Италии, Буша (замешанного в скандале с Enron) в Соединенных Штатах и многих других?

Однако одряхлевшая система вовсе не намерена «мирно доживать свой век». Напротив, это старческое слабоумие сопровождается ростом агрессивности.

Мировая система вовсе не перешла в новую «неимпериалистическую» фазу, которую иногда называют «постимпериалистической». Наоборот, по своей природе это — империалистическая система, дошедшая до предела агрессивности (не встречая эффективного сопротивления, она извлекает все возможные ресурсы). Негри и Хардт представили анализ Империи (без империализма), фактически — Империи, сведенной к Триаде, то есть, к трем крупнейшим регионам капитализма: Соединенным Штатам, Европе и Японии, игнорирующей весь остальной мир. К сожалению, этот анализ сделан в традициях Запада и модного ныне интеллектуального дискурса. Различие между новым и предыдущим империализмом надо искать не в этом. В прошлом империализм был множественным (конфликтующие «империализ-мы»), а нынешний стал коллективным (то есть Триадой — при этом она следует в кильватере гегемонии Соединенных Штатов).

Из этого факта следует, что «конфликты» между партнерами по Триаде носят второстепенный характер, в то время как основным является конфликт между Триадой и всем прочим миром. Этим объясняется и то, что под напором американской гегемонии прекратил свое существование европейский проект. Более того, на предыдущем этапе империализма накопление основывалось на бинарной связи между индустриальными центрами и неиндустриальными перифериями, в то время как в новых условиях между теми, кто пользуется благами новых центральных монополий (технологиями, доступом к природным ресурсам, средствами связи, оружием массового уничтожения), и перифериями — индустриализованными, но все еще подчиненными посредством этих монополий, — существует противостояние. Чтобы обосновать свой тезис, Негри и Хардту следовало бы дать строгое политическое определение феномена империализма («проекции национальной власти за пределы своих границ») вне какой-либо связи с требованиями к накоплению и воспроизводству капитала. Это определение, берущее начало в заурядной университетской политической науке, особенно в ее североамериканской разновидности, — с порога отметает все соответствующим образом поставленные вопросы. Их рассуждения вращаются вокруг категории «империя», помещенной вне истории, и таким образом могут заботить себя различиями между Римской, Оттоманской, Австро-Венгерской, Российской, Британской колониальной и Французской империями. Не делается и попыток рассмотрения особенностей этих исторических образований — они просто уподобляются друг другу.

На деле же глобальная экспансия капитализма всегда подразумевает политическую интервенцию господствующих сил — то есть государств системного центра — в общества подчиненной им периферии.

Эта экспансия не может осуществляться исключительно в рамках экономических законов; ее необходимо дополнять политической поддержкой (а если потребуется — и военной) со стороны государств господствующего капитала. В этом смысле экспансия всегда сугубо империалистическая — даже в том смысле, которое Негри вкладывает в понятие «проекция национальной власти за пределы своих границ» (следует только уточнить, что эта власть принадлежит капиталу). И получается, что современное вмешательство Соединенных Штатов является империалистическим в ничуть не меньшей степени, чем все колониальные завоевания XIX столетия. Цели, которые сегодня преследует Вашингтон, например, в Ираке — а далее везде, — не что иное, как установление диктатуры (а не «демократии»), которая помогала бы американскому капиталу грабить природные ресурсы страны. Глобализированный «либеральный» экономический порядок нуждается в непрекращающейся войне с бесконечной чередой военных вторжений, являющейся единственным способом подчинения народов периферии.

Империя нового типа, напротив, наивно определяется как «сетевая структура власти», чей центр находится везде и нигде, таким образом принижая значимость национального государства. Более того, причина такой трансформации видится в основном в воздействии, оказываемом развитием производительных сил (технологических революций). Это поверхностный и упрощенный анализ, который выводит технологическую мощь за рамки тех общественных отношений, внутри которых она действует. Мы снова узнаем тезисы доминирующего дискурса, популяризированного Роулсом, Кастелсом, Турейном, Рифкиным и другими приверженцами североамериканской либеральной политической мысли.

Подлинные вопросы, которые ставит слияние политической инстанции (государства) и реальности глобализации и которые должны находиться в центре анализа того, что может быть «нового» в эволюции капиталистической системы, просто-напросто обходятся с помощью необоснованного утверждения, что государство-де почти прекратило свое существование. На самом же деле даже на предыдущих этапах всегда бывшего глобализированным капитализма государство отнюдь не было всемогущим. Его власть всегда была ограничена той логикой, в соответствии с которой в каждую данную эпоху развивалась глобализация. Валлерстайн даже дошел до того, что присвоил глобальным детерминантам решающую роль в судьбах государств. В наши дни ситуация остается прежней, поскольку различие между глобализацией (империализмом) настоящего и прошлого следует искать в другом.