Читать книгу "Битва при Пуатье - Жан Девиосс"

«Для того чтобы восстановить хорошую форму, у них уйдет год или два; их будут кормить их наги (верблюды), впрочем, нескольких из них они продадут в деревнях, чтобы купить фиников и посуду. Они не долго будут оставаться без укрытия от солнца, так как их женщины скоро обстригут оставшийся у них скот и будут прясть и шить день и ночь; через несколько недель они раскинут свои новые палатки. А потом к ним на помощь придут другие хатаны с юга».[9]

Жители Запада были потрясены, обнаружив подобного рода набеги в биографии Мухаммеда, а в Коране – очень точные инструкции относительно добычи и ее дележа.

Хотя Мухаммед и попытался облагородить этот обычай, отведя часть нищим и обездоленным, ему не удалось ни осудить его, ни понять, почему следует поступать именно так. Впрочем, набег всегда подчинялся определенным правилам:

«Первейшее правило арабских воинов – не трогать женщин; второе – щадить жизнь и честь детей, слишком маленьких для того, чтобы сражаться с мужчинами; третье – не уничтожать того, что невозможно унести», замечает по этому поводу Лоуренс.[10] Эти правила часто побуждали к личному вызову и поединку, и, наконец, к рыцарственности, воспеваемой поэтами:

«Дочь Малика, почему ты не спросишь всадников, если тебе неизвестно о моих подвигах?

(Они скажут тебе, что) я всегда верхом на сильном коне высокого роста, покрытом шрамами, и против него беспрестанно выступают, сменяя друг друга, воины.

То он вызывает на бой врагов, вооруженных копьями, то бросается на обладателей луков с натянутой тетивой.

Всякий, кто был свидетелем битвы, скажет тебе, что в бою я устремляюсь в самую гущу, но отступаю при разделе добычи».

Так описывает себя Антара, о котором Мухаммед сказал: «Это единственный бедуин, чья слава заставила меня желать увидеть его».[11]

Кроме того, арабы стремились, насколько возможно, щадить участвующих в сражении мужчин, избегая проливать кровь своего противника. И в этом случае жителю Запада едва ли будут понятны эти известные по летописям великие битвы, в которых сталкиваются иногда преувеличенные легендой, но определенно значительные массы людей и которые выливаются в смехотворные количества убитых и раненых. Однако здесь не идет речь о словесных вызовах или театральных жестах, когда две армии встречаются, обмениваются угрозами, а потом расходятся без всякого сражения. Велико искушение сделать вывод о трусости арабов, замаскированной словами или мимикой. На самом деле бедуин храбр, и у нас слишком много тому доказательств, чтобы сомневаться в этом. Это не мешает ему сознавать, что смерть противника повлечет за собой общеобязательную кровную месть двух кланов, то есть цепочку убийств, которая может прерваться только тогда, когда общие интересы побудят оскорбленную сторону принять денежное возмещение – дийю.

Таким образом, цель набега не в убийстве, а, совсем напротив, в захвате возможно большей добычи с максимальной безнаказанностью: поэтому важно стремительно передвигаться, чтобы уметь внезапно налететь на противника, а после уйти от его погони. Этим объясняется и та забота, которой бедуин окружает свою лошадь, животное более быстроногое, чем верблюд, но куда менее приспособленное к пустыне. Без сомнения, набег – не война, так как он редко приводит в движение крупные силы. Однако именно ее стиль отмечает первые важные битвы, в ходе которых окрыленные религиозным рвением арабы вознамерились покорить мир. Естественным основанием общности кочевников является семья, собранная в одной палатке. В то время как мужчины составляют ее гордость и силу, к дочерям в ней относятся с презрением. Это лишние рты, которые приходится кормить в шаткой надежде на выкуп в отдаленном будущем, – так что обычай закапывать заживо новорожденных дочерей просуществовал до времен Мухаммеда, который его осудил.

Тем не менее, как и во всех первобытных обществах, брак – это повод установить мирные отношения с другой семьей. Отец уступает свою дочь супругу, и, как только выкуп внесен, она становится собственностью последнего, причем он может ее отвергнуть. Она может уйти от него, вернувшись в шатер своего отца, который в этом случае начинает переговоры с мужем, чтобы тот вернул ей свободу в обмен на выкуп. Даже вдова остается в зависимости от семьи своего супруга; обычно она доставалась его брату. Однако не стоит забывать, что брак – это прежде всего акт, затрудняющий или исключающий кровную месть и тем самым способствующий созданию союзов, более крупных, нежели просто семья. И многочисленные браки Мухаммеда следует понимать именно с этой точки зрения, а не в смысле чувственности, за которую его порицали некоторые враги. Именно так, а также и иными способами, например, за счет утверждения факта родства с общим предком (который мог быть и легендарным животным, в подтверждение чему можно привести некоторые имена, вроде бану калб или бану асад, «сын собаки» и «сын льва»), социальная молекула разрослась, превратившись в клан, а потом и в племя. Во главе его стоял сейид или шейх,[12] который нисколько не ущемлял авторитета отца семейства в его шатре и должен был остерегаться того, чтобы прослыть тираном. Его власть зиждилась не на четко установленных правах, а на его собственной приветливости, щедрости, преданности общим интересам, а также почтенном возрасте и знании традиций. Члены клана или племени не подчинялись никакой настоящей дисциплине; они так никогда и не отказались от индивидуализма, которым дорожили, однако с того момента, когда клан подвергался нападению или встречался с угрозой или когда речь шла о кровной мести, затрагивавшей его честь, солидарность внутри него становилась всецелой. Вследствие этого равновесие между племенами всегда оставалось очень неустойчивым; объединить их оказалось трудно даже при полной победе ислама, и союз этот всегда оказывался хрупким по причинам, которые нам представляются ничтожными, но задевали столь уязвимую племенную гордость.

Именно этому обществу навязал себя Мухаммед, еще не обладавший ни воинской славой, ни авторитетом вождя. Долгое время его единственным оружием оставалось слово, но в том мире, где он жил, слову приписывалось огромное могущество. У кочевников именно слово созидает ритмы бытия[13] и осуществляет связь между поколениями. Ибо эти архаические общества имели основой своего единства во времени поколение, откуда и важность этих бесконечных генеалогий, которые монотонно излагают нам арабские историки. Договоры были тайными и исключительно устными; традиция есть продление слова. Слово, сказанное предками, служит цементом общества, и именно поэтому вождь должен обладать им в первую очередь, ибо он – голос клана. Лоуренс прекрасно описал все значение публичной речи, воодушевляющей воинов, или слова – ранящего, иносказательного или поднимающего собеседника на смех – в беседах с вождями нередко в широко раскрытых шатрах, непрочные стены которых всегда имеют уши.