Читать книгу "Внутренний голос - Рени Флеминг"

В окружении прекрасных учителей я с удовольствием разучивала свои партии.

Самое удивительное, что даже в том раннем возрасте я не мечтала стать певицей. И почему я не захотела этого в три года после первого своего сольного выступления в роли Снежинки Сьюзи? Все указывало на то, что пение — мое призвание, но я почему-то этого не осознавала. Я просто старалась быть хорошей девочкой, чтобы все меня любили и хвалили. Вечная любимица учителей, круглая отличница. Чтобы понравиться учителю английского, нужно написать хорошее сочинение, а чтобы порадовать учителя музыки — хорошо петь, вот и все. А поскольку учителями музыки были мои собственные родители, я пела и пела.

Для ребенка желание понравиться зачастую важнее всего, я была от природы застенчива — похоже, в детстве от этой напасти страдали все актеры, танцовщики и музыканты, — но если просили выйти на сцену, я ни секунды не колебалась. Но если меня предоставляли самой себе — я тут же хватала книгу. Я читала в постели, читала на ходу, читала за столом, читала в машине. Это безумно раздражало отца, особенно во время долгих семейных каникул, когда вместо того, чтоб любоваться пейзажем за окном, я сидела уткнувшись в «Черного Красавчика»[2].

«Ну подними же голову, — говорил он, наблюдая за мной в зеркало заднего вида. — Отложи книгу хоть на пять минут и посмотри вокруг! Понять не могу, почему ты тратишь на эти романы столько времени! Они же ничему тебя не научат». Папа уважал только книжки из серии «Сделай сам».

Я послушно поднимала глаза на пять минут и убеждалась, что все как он и говорит: деревья, горы, красота. В романах, однако, мир был совсем другим, на него я действительно мечтала посмотреть, мечтала очутиться на страницах любимых книг. Я представляла себя верхом на Черном Красавчике, летящей под дождем по английским лугам. Надо ли говорить, как важно для артиста уметь перевоплощаться, представлять себя в другом времени и других обстоятельствах. Впрочем, никто не думал, что чтение — это напрасная трата времени, все боялись только, что я превращусь в замкнутое, погруженное в себя существо.

Мой первый сценический триумф в роли Снежинки Сьюзи оставался последним, пока мы с Рашель вместе не сыграли в «Гадком утенке». В седьмом классе мне предложили роль аббатисы в «Звуках музыки». Я чувствовала себя не в своей тарелке, изображая престарелую монахиню, особенно после того, как меня прозвали Жабатисой, но никто другой не мог вытянуть «В гору взбирайся».

По крайней мере, это прозвище внесло некоторое разнообразие: в младших классах меня дразнили Мисс Совершенство. Отправляясь в школу, я надевала на голову эластичную розовую повязку шириной в три дюйма и казалась себе настоящей модницей. При этом я хотела стать хулиганкой, курить в туалете и прогуливать уроки после большой перемены, но смелости мне всегда недоставало. И я оставалась «ботаником». Даже приняла участие в конкурсе на новый школьный гимн и победила с умопомрачительными виршами:

«Гейтс Чили джуниор хай», тебя прекрасней нет, Мы воздаем тебе хвалу на много-много лет. Мы альма-матер нашу вовеки не забудем, Гордиться и любить ее всегда мы будем.

Я росла невыносимо серьезным ребенком, обреченным на насмешки и издевки, и всякий раз готова была провалиться сквозь землю, когда школьная банда петушиными голосами горланила этот гимн в автобусе по дороге домой. Вечно сутулая, в ортопедических ботинках, я втайне мечтала преобразиться и сразить всех наповал.

И такой шанс мне предоставила масштабная постановка «Моей прекрасной леди». В двенадцать лет я сыграла Элизу Дулиттл, спела всю партию до единой ноты. Наш учитель литературы Ральф Юргенс, высокий, широкоплечий, с виду типичный коп, собрал всех мало-мальски музыкальных восьмиклассников и попытался поставить нам британский акцент. Тогда я впервые в жизни по-настоящему выучила роль. Вернее, думала, что выучила, — до тех самых пор, пока мама не пришла на репетицию примерно за неделю до премьеры. Она дождалась окончания прогона и уже в машине, где нас никто не мог услышать, объявила, что мы срочно едем домой: нам предстоит работа. Много работы.

Невозможно переоценить педагогическую роль матери в моей жизни. Именно она познакомила меня с принципом полного перевоплощения и объяснила, что петь на сцене — это не значит неподвижно стоять под софитами и, закрыв глаза, открывать рот. Она объяснила, что реплику «Погоди, Генри Хиггинс» нельзя произносить так, будто читаешь по телефонной книге. Она показала мне, как двигаться, когда смотреть в зал и когда отворачиваться. Она танцевала, а я повторяла ее движения. Я была прилежной ученицей и всегда старательно заучивала свои реплики, но только под ее руководством поняла, что память и актерская игра — не одно и то же.

— Улыбайся, — убеждала она. — Зрители должны поверить, что тебе весело.

Мама была невероятно одаренной и дисциплинированной актрисой. В те времена Рочестерский оперный театр переживал расцвет. Он располагался в Истменском театре — великолепном старом здании, вмещавшем более трех тысяч зрителей. Меня завораживала гигантская люстра, висевшая над зрительным залом, будто сверкающая планета. Мы с отцом, братом и сестрой всегда сидели в первом ряду, слушали мамино пение и восхищались ее голосом, красотой и умением удерживать внимание публики.

Когда мама была маленькой, она пела на церковных праздниках, и ее дедушка каждый раз садился на последнюю скамью и обещал ей доллар, если он услышит ее голос, — этот способ обучения оказался довольно продуктивным. Глядя на нее на сцене, невозможно было поверить, что эта женщина готовит нам завтрак. Ее сценический грим был виден с задних рядов: черная подводка, мазки белых теней на внешних уголках глаз и красное пятнышко на внутренних; накладные ресницы метелками хлестали по щекам. Пышные юбки шелестели за ней по сцене. Яркий грим и бархатные платья на твоей собственной матери — что может быть пленительнее? Для игр в переодевания у нас с Рашель был самый экзотический гардероб, о котором только могли мечтать две маленькие девочки из штата Нью-Йорк.

Мать пела Марселину в моцартовской «Женитьбе Фигаро» и Фьордилиджи в его же «Так поступают все женщины». Однажды, когда, исполняя главную партию в опере Пуччини «Сестра Анжелика», она, в монашеском одеянии, плакала над умершим ребенком, я сидела и думала: «Она плачет обо мне!» И тогда, сочувствуя ей, я тоже заплакала. Конечно, — этот неожиданный всплеск чувств напугал меня: за подобные слезы домашние подняли бы меня на смех. Но втайне ото всех мне нравилось давать волю эмоциям, так же, как нравилось иметь мать-звезду. Я ни единой минуты не сомневалась в том, что все дети в зрительном зале мечтают о такой маме.

Да, я обожала смотреть на мать в спектакле, но никогда не испытывала благоговения перед ее исполнением. «В первой части третьего акта ты пела слишком низко», — заявляла я, когда мне было десять. У нее-то хватало такта отозвать меня в сторонку, подальше от моих друзей, прежде чем раскритиковать мою работу, я же во всеуслышание делилась своими соображениями со всеми, кто оказывался рядом. Но мама — мудрая женщина, она не воспринимала меня слишком всерьез и, казалось, даже радовалась моей не по годам развитой музыкальности. Я понимаю ее теперь: собственные дочки начали критиковать меня, когда им не было и восьми. Даже если девочки просто говорили, что этот тон помады мне не слишком идет, это был сигнал: они пристально следят за мной и готовы уловить малейшую ошибку Точь-в-точь как я когда-то, они не собирались ничего спускать своей матери.