Читать книгу "Преступление графа Невиля. Рике с Хохолком - Амели Нотомб"

Пробыв во главе «Равенстайна» сорок два года, Анри в совершенстве обладал умением принимать гостей. Его функции в клубе состояли в основном в организации коктейлей: в «Равенстайн» приходили даже те, кому на гольф было глубоко плевать. Назначить встречу в «Равенстайне» считалось верхом изыска. Ресторан клуба славился на всю округу, а атмосфера бара пленяла старомодным очарованием. Но сильнее всего посетителей притягивали сады, и Невиль достиг высокого мастерства в столь особом искусстве garden-parties.

В конце своей карьеры он подсчитал, что принимал тысячу человек в месяц. Понятно, что именно поэтому он едва ли не мифологизировал гостей. Из всего рода человеческого гостей граф воспринимал как избранников.

Гость был тем, кого с надеждой ждали всю жизнь, к чьему приходу готовились с чрезвычайным тщанием: надо было заранее предусмотреть, как лучше ему угодить и как избежать всего, что могло стать источником малейшего недовольства. Поэтому гостя следовало знать, наводить о нем справки, не заходя, однако, слишком далеко, дабы не выказать неуместного любопытства.

Даже если бы речь шла лишь о выборе угощения или личных вкусах, и то подготовка была бы делом нелегким. Но главным оставалось общество: здесь должна была царить гармония. Кропотливое изучение совместимостей было сродни энтомологии: порой хозяин мог решить, что тот или иной гость будет рад присутствию другого, и обнаружить уже на приеме, что они друг друга ненавидят или прониклись этим чувством внезапно или граф упустил некий эпизод их отношений, что само по себе было непростительной ошибкой.

Все это делало гостя подобием мессии, и культ его был на поверку много сложнее культа Христа: заповеди последнего как-никак более или менее ясны, тогда как заповеди гостя вечно оказываются недоступны пониманию самого скрупулезного хозяина, а в случае их нарушения судить он будет куда как строго. На невинный вопрос: «Друг мой, вы читали последний роман Модиано?» – он может ответить: «Полноте, сколько раз я вам повторял, что никогда не читаю романов?» Хозяин оказывался, таким образом, грешен забвением предшествующего разговора.

Кара за такого рода оплошности, если они случались слишком часто, была неминуема: гость проявлял признаки неудовольствия. Ему мог разонравиться прием, а может быть, и сам хозяин. Тот плохо подготовился к его приходу, этот недостаток такта мог стать для него роковым, и он должен был почитать за счастье, если гость после этого примет новое приглашение. Еще пара подобных промашек – и он мог получить кошмарную карточку: «Барон Ф. де С. сердечно благодарит вас за любезное приглашение. Увы, он уже приглашен в другое место и потому вынужден отклонить…» – и узнать потом, что на тот самый вечер, когда он его пригласил, барон принял приглашение, пришедшее позже.

Анри возмущало, когда при нем употребляли выражение «высокий гость». Этот чудовищный плеоназм допускал, что гость может иметь тот или иной статус. Конечно, граф знал, что короля встречают не так, как друзей детства. Однако принимал он каждого с почестями, достойными сатрапов Античности.

К счастью, все его усилия не пропали втуне. Невиль овладел искусством делать своих гостей счастливыми. Лучшим его учителем в этом деле был король Бодуэн, которого он принимал в «Равенстайне» в начале восьмидесятых годов. В тот памятный вечер он смотрел во все глаза за поведением короля. Тот обращался к каждому так, будто ждал встречи с этим человеком всю жизнь: он впитывал его слова с самым горячим вниманием, какое только можно себе представить. Невиль был потрясен столь благородным обхождением и поклялся себе, что у него никогда не будет иного вдохновителя: нет, он не надеялся когда-либо сравняться с ним, но ему было дано хоть мельком увидеть грааль этикета.

Вот почему предсказание Розальбы Портандюэр было для него равносильно уничтожению его веры и его искусства. Как если бы шеф-повару сказали, что на следующем важном обеде у него подгорит блюдо, возведшее его в ранг легенды. Хуже того, он подаст отравленное яство, которое прикончит звезду гастрономической критики.

Если бы кому-то из его друзей напророчили нечто подобное и он рассказал бы об этом Анри, тот рассмеялся бы и посоветовал с непоколебимой убежденностью не верить россказням кумушек. Увы, он был как все или почти как все: верил предсказаниям лишь в том случае, если они касались лично его. Даже самый картезиански настроенный скептик верит в свой гороскоп.

– Что я слышу? – сказала Александра, входя в кабинет мужа. – Серьёза убежала из дому?

– Я видел ее в окно всего минуту назад.

– Не сейчас. Прошлой ночью. Прошу тебя, Анри. Мне только что звонила гадалка.

– Вот чума!

– Почему? Потому что она спасла нашу дочь?

– Она ее не спасла. Серьёза просто поставила опыт: хотела провести ночь под открытым небом.

– Не говори мне, что ты поощряешь подобные инициативы.

– Я их не осуждаю. В ее возрасте я делал то же самое.

– Это опасно.

– Куда менее, чем отправиться в город. Раз в кои-то веки Серьёза повела себя, как подобает в ее возрасте, и мне жаль, что эта мадам Портандюэр ей помешала.

– Ты бы предпочел, чтобы малышка провела всю ночь в лесу?

– Да. Это познавательно и поэтично. А эта кумушка звонит мне наутро, чтобы сообщить о бегстве нашей дочери! Что за идиотский лексикон!

– Тебя это не встревожило?

– Как раз наоборот. При слове «бегство» сразу представляешь себе что-то очень нехорошее. Серьёза изложила мне свою версию фактов. Не слушай эту гадалку, прошу тебя. Тристан и Изольда были в возрасте нашей дочери, когда встречались ночью в лесу.

– Если бы еще был Тристан!

– Будет со временем.

Александра, вздохнув, вышла из кабинета. Граф и графиня разделяли глубокое разочарование по поводу их третьего ребенка.

Между тем прежде Серьёза была их самой большой гордостью. На всем свете было не сыскать такой живой, умной и веселой девочки. Хоть и не такая красивая, как старшие, она была изумительна. Из школы она приносила потрясающие оценки, получала похвальные грамоты, писала пьесы, в которых играли все ее одноклассники; ее жизнелюбие, казалось, не знало границ.

С домашними она всегда была ласкова, души не чаяла в родителях и сестре, с очаровательным лукавством поддразнивала брата, – в общем, свет не видывал такой чудесной девочки, и все прочили ей блестящее будущее.

А потом, в двенадцать с половиной лет, в одночасье и без видимой причины Серьёза вдруг погасла. Ее больше не было слышно. Она стала угрюмой, боязливой, замкнутой, словно жизнь из нее ушла. Ее школьные оценки, прежде отличные, были теперь посредственными. Хуже того, девочка как будто потеряла ко всему интерес. Она редко покидала свою комнату, где с ничего не выражающим лицом постоянно читала классиков.

Александра спрашивала дочь, не случилось ли с ней что-нибудь. Та со скучающим видом отвечала, что нет. Мать настаивала, и в конце концов та сказала, что растет, и это утомительно. Графиня не стала углубляться в тему и передала эти слова мужу.