Читать книгу "Умереть, чтобы проснуться - Пол Перри"

Этот миф разбился о реальность. В 2008 году, на плановом медосмотре у меня обнаружилось резкое увеличение простатспецифического антигена. Это один из признаков рака предстательной железы. После биопсии я понял, что надо готовиться к худшему. Однажды вечером, когда вместе с женой мы пили чай на заднем дворе, откуда открывался вид на поле для гольфа, раздался телефонный звонок уролога. Он был моим хорошим знакомым. «У меня есть для тебя две новости — одна хорошая и одна плохая, — огорошил он. — У тебя рак предстательной железы. Но твоя болезнь на ранней стадии. Мы вырежем железу, и ты вылечишься».

Мне был пятьдесят один год, и я был в ужасе. И рассержен. Почему я? За что мне такое наказание?

Мы пересекли страну, отправившись в Майами к одному из лучших хирургов. Я поделился своими опасениями насчет недержания мочи и импотенции. «С практически стопроцентной уверенностью могу предположить, что осложнений не будет. Через несколько недель вы снова вернетесь в норму», — сказал хирург. Он досконально изучил эту железу размером с грецкий орех и к тому же был моим коллегой. Как я мог не верить ему?

Мы запланировали хирургическую операцию. Это была радикальная лапароскопическая простатэктомия, иначе говоря, полное удаление простаты через маленькие отверстия в брюшной полости с помощью трубкообразных инструментов, оснащенных видеокамерой и режущими лезвиями. В течение нескольких дней после операции стало очевидно, что я буду мочиться в штаны, да к тому же стану импотентом. Хирург принес свои извинения. Я злился.

Рубцовая ткань закупоривала мочеточник не один раз, а три раза. Все три раза я ложился на операционный стол в Бейкерсфилде, и хирурги испаряли рубцовую ткань лазерным лучом. Боль после операции была так сильна, что приходилось принимать обезболивающие. Я пил таблетки горстями, и когда боль утихала, я продолжал пить их, предвкушая наркотический кайф и анестетический эффект.

Во время пятой хирургической операции в университетской клинике мне был введен антирубцовый препарат, но недержание мочи было нестерпимым. Я носил подгузники и менял их каждые два-три часа во избежание опрелостей. Жизнь превратилась в мучение, стало трудно работать, тем более что многие сердечные операции затяжные и сложные и иногда продолжаются от пяти до шести часов. Я подвергался риску инфекционного заражения, что в свою очередь вызывало необходимость в применении более сильных антибиотиков и обезболивающих.

В итоге мой хирург из университетской клиники посоветовал искусственный сфинктер. Это был механический имплантат, который позволял опорожнять мочевой пузырь нажатием кнопки под кожей. Шестая операция состоялась 13 декабря 2010 года.

Но не прошло двух недель, как стряслось нечто ужасное: вокруг искусственного сфинктера распространилась инфекция, и брюшная полость заполнилась гноем.

Я сразу же начал пить самые сильные антибиотики, какие мог найти. Я начал с лошадиных доз кефлекса, но когда это лекарство не подействовало, я перешел на ципро — тяжелую артиллерию при инфекциях мочевыводящих путей. Но все было впустую. В ночь перед Рождеством я почувствовал жар и нарастающую тяжесть в животе. Это были симптомы стремительно развивающейся инфекции.

За дверью послышались шаги вверх по лестнице. В комнату вошла Арпана. Она держала в руках блюдо с разными закусками для меня, но когда она посмотрела на меня, выражение ее лица стало тревожным. Она чуть не выронила тарелку из рук, а потом откинула одеяло и взглянула на мое лицо.

«Боже мой!» — воскликнула она, доставая градусник. Она встряхнула его и положила мне под язык. Столбик быстро поднялся до сорока с половиной градусов.

Она сбежала по лестнице вниз и стала звонить в университетскую клинику, где хирурги вставляли мне искусственный сфинктер. Позже я узнал, что когда ее соединили с хирургом и она назвала мою температуру, он велел срочно ехать в больницу.

До меня доносились обрывки телефонного разговора. Я слышал отчаянный шепот и торопливые фразы, и потом вся семья гурьбой повалила вверх по лестнице.

Арпана усадила меня на край кровати и помогла одеться, дети в это время стояли рядом и полными страха глазами смотрели, как их плачущая мать пытается одеть отца.

«Помогите нам!» — сказала она нашим трем детям. Они бережно помогли мне встать и, поддерживая, свели вниз по лестнице на подкашивающихся ногах. За те несколько минут, пока моя жена усаживала меня на переднее кресло своей «БМВ», я совершенно обессилел. Обычно такая лихорадка бросает то в обжигающий жар, то в знобящий холод, причем и то и другое сочетается.

Дочь накрыла меня одеялом, Арпана завела машину, и по ее лицу бежали слезы. Ее сильно напугало мое состояние, и как она призналась мне позже, она очень боялась, что в пути мне станет совсем плохо. И что бы она тогда делала — одна посередине горного перевала по дороге от дома до больницы?

Я попытался усесться поудобнее и не обращать внимания на всхлипывания жены. Разогнавшись, она вылетела на автостраду и направилась на юг, к Лос-Анджелесу. До города было сто шестьдесят километров. Я начал думать, что лучше было бы ей вызвать скорую.

Из-за лихорадки и инфекции мои мысли беспорядочно прыгали в голове. Пока мы мчались вперед к Лос-Анджелесу, я перебирал все самое плохое в своей жизни примерно в следующем порядке: я — неудачник, я — раковый больной, я — инфицированный, я — зависимый от обезболивающих, я — депрессивный материалист, я — капризный, не умеющий любить, раздражительный эгоист.

Из-за нежелания признаваться себе самому в своей болезни я злился на самого себя. Я — врач. Почему я не распознал, что что-то пошло не так? Но правда была в том, что я знал, что со мной не все в порядке. Я просто не стал ничего делать. Как и многие другие врачи, я не отнесся к симптомам достаточно серьезно и теперь расплачивался за свое отрицание проблемы.

Я думал о жизни и злился. Во-первых, я роптал на Бога, что это по Его вине у меня рак предстательной железы. Даже если я мог бы поверить, что всё, что ни делается, всё к лучшему, то почему же Он наслал на меня такую ужасную болезнь? Разве я ее заслужил?

И потом, эти обезболивающие. Пока жена везла меня в больницу, я окончательно признался себе, что пересек ту черту, за которой начинается наркотическая зависимость. Согласно медицинскому определению, человек зависим, если употребляет больше назначенной дозы. После операций и послеоперационных осложнений, которые вызывали боль в паху, мне выдали рецепт на обезболивающие. Поначалу они были эффективны, потому что помогали справиться с последствиями операций и возможными инфекциями. Но боль не утихала, наркотический эффект ослабевал, а справляться с работой и домашними делами становилось все сложнее и сложнее. Я увеличивал дозы, принимал более сильные лекарства и очень хотел держать ситуацию под контролем. Наконец-то я понял истину, которая уже была известна некоторым моим пациентам: легко пришить человеку ярлык наркомана, хотя он хочет только одного — избавиться от боли.

Но это было еще не все. Рак, который накладывался на лекарственную зависимость, вгонял меня в глубокую депрессию. Чтобы справиться с этим состоянием, я начал пить антидепрессанты. Довольно скоро мне почудилось, что мое хорошее настроение так же зависит от них, как от обезболивающих. Опираясь на знания, полученные в мединституте, и расспрашивая наркологов в своей больнице, я понял, что если хочу избавиться от лекарственной зависимости, то хотя бы двенадцать дней должен полежать в стационаре. Почему же я позволил своей жизни выйти из-под контроля?