Читать книгу "Виталий Гинзбург, Игорь Тамм - Владимир Губарев"

Последние три года жизни Игоря Евгеньевича нельзя не назвать трагическими. В 1967 г. он заболел боковым амиотрофическим склерозом и с февраля 1968 г. из-за паралича диафрагмы был прикован к дыхательной машине. Точнее, к машинам, которые он мог менять, – садиться за стол и работать, пользуясь портативной машиной, сделанной одним умельцем. Он с улыбкой, но горечью говорил о себе: «Я как жук на булавке». Однако первые года два много работал, играл в шахматы, был рад, когда к нему приходят. И стал мягче, болезнь не озлобила, не раздавила. Игорь Евгеньевич обычно многое скрывал, считал, вероятно, что нельзя проявлять некоторые теплые чувства, а у больного они чаще проглядывали…»

С. М. Райский, физик-экспериментатор: «Когда во время войны стала возможной эвакуация из блокадного Ленинграда, большая группа научных работников и их семей была доставлена в Казань, там с осени 1941 г. работали московские институты Академии наук СССР. Приезжих поместили в огромном спортивном зале Казанского университета, прикрепили к столовым и лечебным учреждениям академии. Сотрудники академии и университета в меру сил заботились о ленинградцах, перенесших большие лишения, потери близких людей. Наталья Васильевна и Игорь Евгеньевич поступили по-своему: они просто взяли к себе больную плевритом ленинградку-женщину с маленьким ребенком и делились тем немногим, что было у самих. Большой семье Таммов (с ними были дедушка и двое детей-подростков) жилось нелегко, но все трудились и не думали о трудностях.

Кстати, чтобы не забылось: сын Игоря Евгеньевича (тогда школьник) работал шофером на грузовике, а дочь оформляла описания оригинальной спектрально-аналитической аппаратуры, изготовлявшейся для нужд оборонной промышленности в Оптических мастерских Академии наук. Тамм тоже принял участие в этой работе, рассчитав осветительную конденсорную систему спектральной установки».

А. Д. Сахаров, академик: «Люди моего поколения впервые узнали имя Игоря Евгеньевича Тамма как автора замечательного курса теории электричества – для многих он был откровением, и отзвуки этого до сих пор чувствуются в учебной литературе. Да и не только в учебной – достаточно вспомнить понятие «магнитной поверхности» и его роль в современных работах по МТР. Одновременно до нас доходили раскаты баталий за теорию относительности, за квантовую теорию, доходили пленительные слухи об альпинистских и туристических увлечениях Игоря Евгеньевича. К этому времени Игорь Евгеньевич уже был автором многих выдающихся оригинальных работ – о фотоне и «таммовских уровнях», автором первого последовательного вывода формулы для рассеяния света на электроне (в этой работе он «походя» ввел проекционные операторы), явился первым предшественником Юкавы в его мезонной теории ядерных сил, предсказал вместе с Альтшулером магнитный момент нейтрона. Уже к концу 30-х годов имя И. Е. (даже у тех, кто не знал его лично) было окружено ореолом – не в сверхъестественном, а просто в высоком человеческом смысле. В нем наряду с Ландау советские физики-теоретики видели своего заслуженного и признанного главу, и все мы – принципиального, доброго и умного человека, великого оптимиста, доброго и часто удачливого «пророка».

Автор этих строк познакомился с И. Е. в последние месяцы войны в прокуренном и заваленном листами с вычислениями кабинете на улице Чкалова, на стене которого висела карта фронтов Отечественной войны (флажки подбирались уже к Берлину). В последующие годы я соприкасался с подвижническим трудом И. Е., и для меня, как и для многих, это общение явилось определяющим… И. Е. блестяще и мудро руководил знаменитым фиановским семинаром, аспирантами и докторантами, учениками, просто всеми, кто нуждался в научной помощи, выполнил ряд более мелких научных работ, сделал несколько запоминающихся докладов, принимал участие в грозных дискуссиях тех лет. Затем наступили годы «проблемы» – серьезное испытание для всех нас. По-моему, с полным правом можно сказать, что для всех нас было большим счастьем, что Игорь Евгеньевич оказался рядом с нами. Без него многое сложилось бы иначе – в деловом, и в научном, и в психологическом плане. Во время вечерней прогулки Игорь Евгеньевич был нашим старшим товарищем, немного усталым и молчаливым, вдыхающим вместе с нами влажные запахи леса. За чашкой чая зато обсуждались любые вопросы. И. Е. много рассказывал о своей жизни и просто о том, что он знал и услышал (а знал он очень многое). За доской в служебном кабинете мы получали урок методики теоретической работы. На совещании у начальства мы получали урок деловой, человеческой и научной принципиальности. И в любой обстановке – урок добросовестности, трудолюбия и вдумчивости…»

«Если бы физики всей Земли…»

Даниил Данин, написавший книги о наших физиках, а также о Резерфорде и Боре, несколько раз встречался с Таммом. В частности, он рассказал об одном из эпизодов великого единения физиков всей планеты – для них не существовало ни границ, ни политических систем: поистине наука всегда была интернациональна! И в первой половине XX века физики это особенно остро чувствовали. Информация о работах того или иного ученого во Франции или Германии моментально попадала к их коллегам в Англию и Россию или Италию. Ведь то было время открытий, и они сыпались в изобилии – некоторые идеи рождались одновременно у разных исследователей, а потому между ними шло соревнование, кто первым сообщит о своей работе. Иногда разрыв составлял всего несколько дней… Да и ученые общались лично очень интенсивно. Многие из наших физиков попали на стажировку в Англию, работали в Германии, бывали в Копенгагене у Нильса Бора, да и сам патриарх физики любил путешествовать. Приезжал он и в Россию, выступал с лекциями, а переводил их Игорь Евгеньевич Тамм, который блестяще знал английский.

Спустя много лет Даниил Данин, работая в архиве Нильса Бора, обнаружил несколько писем. Вот два из них:

«Дорогой профессор Бор, простите меня за то, что я так долго откладывал пересылку Вам моих заметок по Вашей московской лекции. Они очень беглы, в них много лакун, полнота различных частей не пропорциональна их относительной важности. Многие пассажи были записаны мною по-русски и даются теперь в обратном переводе на английский. Короче говоря, я сомневаюсь, принесут ли они Вам какую-нибудь пользу.

…Я полон надежд вскоре получить от Вас весточку и узнать, что Вы действительно решили отправиться с сыном на Кавказ, и предвкушаю встречу с Вами в августе.

Мои сердечные приветы миссис Бор.

Искренне Ваш Иг. Тамм.

20 июня 1934».

Ответ не заставил себя ждать.

«Дорогой Тамм.

Я так благодарен Вам за Ваше доброе письмо и за все Ваши хлопоты по подготовке заметок, связанных с моей лекцией в Москве. Они дают прекрасное представление об общем содержании и направленности лекции. Наша поездка в Россию явилась большим событием для моей жены и для меня, мы оба полны благодарности к Вам за все то внимание, каким Вы нас окружили. Я так бы хотел приехать снова, а всего более – постранствовать с Вами в горах…

Сердечнейшие приветы Вам, Вашей семье и всем общим московским друзьям от моей жены и от меня.

Ваш Н. Бор».

Казалось бы, ничего особенного в этих письмах нет, но почему же светлое и доброе чувство рождается, когда читаешь их? А ведь такое, заметьте, случается всегда, когда ближе знакомишься с великими людьми, их мыслями, их чувствами. Вот почему так дорого каждое свидетельство о большом ученом – оно открывает эпоху по-новому, совсем не по учебникам и совсем не так, как хотели бы этого политики.