Читать книгу "Эмиль Гилельс. За гранью мифа - Григорий Гордон"

По такому случаю высказалась и С. Хентова — биограф Гилельса, много писавшая о нем, потому с этим именем мы будем часто встречаться. Она пишет: «В семье Гилельсов не было музыкантов, не замечалось большого интереса к искусству… О музыкальной классике понятия не имели (а в семьях, скажем, Верди или Бородина — имели? — Г. Г.). А ведь именно в детстве, — продолжает нажимать Хентова, — закладывается и проявляется то, что определяет всю жизнь и помогает понять характер, творчество, сущность».

Это излюбленная мысль С. Хентовой; в другом своем труде она замечает: «Обстоятельства в юности всегда объясняют облик, интересы, вкусы человека». И дальше следует иллюстрация: «Фридрих Энгельс рос в атмосфере музыки: родители устраивали домашние концерты, отец играл на фаготе и виолончели. В доме увлекались немецкими народными песнями». Куда уж тут Эмилю Гилельсу! Остается только недоумевать, как это ему удалось занять то место в истории мировой музыкальной культуры, которое по праву должно было принадлежать Фридриху Энгельсу!

Оригинально мыслят наши замечательные критики; ведут разговор о чем угодно, только не об уникальном даровании, данном от рождения; все больше — о влиянии среды на неокрепший организм.

Так ли это очевидно?

«Я нисколько не верю, — написал Иосиф Бродский, — что все ключи к характеру следует искать в детстве». Это к сведению. И еще. Крупный русский врач, психиатр В. Ф. Чиж, утверждает: «Вообще, воспитание, влияние родных и друзей очень мало воздействуют на гениальных людей… Биографы обычно стараются объяснить жизнь и творчество гения воздействиями на него среды, забывая, что гений и воспринимает, и перерабатывает иначе, чем мы, обыкновенные люди; гений именно отличается и крайней самостоятельностью, и громадной своеобразностью». — Оспаривать бессмысленно.

Интересно, что Л. Гаккель, бегло коснувшись гилельсовской семьи, осторожно заметил: в ней «было гораздо меньше „бабелевского“, чем обычно считают». Как «обычно считают» — мы видели, почему — увидим.

Сам Гилельс — в 1966 году, давая интервью в Париже и отвечая на заданные вопросы, — вспомнил Одессу, дом, семью. Он не любил распространяться о себе и тому, что он говорит, — особая цена. Легко заметить, насколько все не похоже на внушаемые нам знания.

Читаем:

«Должен Вам сразу сказать, что Одесса была и есть очень богата музыкальными традициями. Оперы, концерты, камерная музыка — мы жили музыкой… Мои родители брали меня часто с собой на концерт, когда я был еще совсем маленьким. Я открывал для себя необыкновенный мир, который приближался, удалялся, блистал и понемногу исчезал, как сон. Я хотел войти в этот мир, открывать двери, находиться в нем с музыкантами и моими родителями, которые все понимали. Вот это желание необыкновенного и заставило меня работать… не будучи профессионалами, мои родители и вся моя семья были музыкантами. Все играли на фортепьяно, все горели одной страстью: мои родные, братья, сестры, двоюродные сестры.

— У Вас была большая семья?

Да, очень. Дом просто трещал по всем швам. Мой отец имел детей от первого брака, со своей стороны мама тоже имела детей. Общих детей у них было двое: моя сестра Лиза (она скрипачка, вышла замуж за Когана) и я. У нас было много музыкальных записей, партитуры. Один из нас пел, другой играл на рояле. Дом кипел и напоминал улей. Мы купались в музыкальной атмосфере.

— Что слушали Вы на концертах в Одессе?

Программа была богата и разнообразна. Я с 8 до 9 лет предпочитал Грига и Шопена, но это было в далекие времена. Позже я открыл для себя Баха и клавесинистов, и эта любовь длится всю жизнь. Чем больше проходило лет, тем больше расширялись мои музыкальные горизонты. У меня был и романтический период, тогда я „загорелся“ Листом.

— Привлекала ли Вас к себе опера?

Да, в юношеском возрасте. Что меня потрясло в опере, так это сочетание театрального искусства с музыкальным. Первое, чем я был поражен, — это „Вальпургиева ночь“, затем я полюбил Верди, а позже — Пуччини…

— Любите ли вы импровизировать, пытались ли сочинять музыку?

Признаться, я прошел через этот грех».

Что ж, читатель, подивимся «творчеству» наших писателей — и пойдем дальше.

Яблоко познания и роль педагога

Как и «положено», способности мальчика дали о себе знать очень рано — его тяга к инструменту не могла остаться незамеченной.

В 1945 году, отвечая на вопросы А. Вицинского, Гилельс сообщил некоторые детали: «По рассказам родителей, когда мне было около двух лет, я уже подходил к роялю и что-то подбирал, как они говорили, „звон церкви“, — около нас была церковь. Я этого не помню».

Однажды, когда мальчик подбирал понравившуюся ему мелодию, кто-то посоветовал начинать учить его. Но, конечно, время еще не пришло. Когда же ему исполнилось четыре года — показали известному в городе педагогу Якову Ткачу.

Привела Гилельса старшая сестра. «Я не помню этого визита, — говорил Гилельс в той же беседе, — я только помню, что после него сестра начала объяснять мне музыкальные доли — целые ноты, половинки… Для этого было взято яблоко, разрезано на части, потом я это яблоко съел».

Ткач посчитал, что мальчик еще слишком мал и попросил прийти через год. Его послушались, — и в пять лет Гилельс начал заниматься со своим первым учителем.

Мы вплотную подошли к годам гилельсовского обучения. Но, прежде чем начать о них рассказ, необходимо отступление.

Все перипетии музыкального становления Гилельса прослежены и описаны подробнейшим образом, с завидной тщательностью. Таким вниманием не может похвастаться никто из знаменитых пианистов. Все бы хорошо. Однако именно благодаря такому «расследованию» создалась странная картина: Гилельс будто бы обязан тем, чем он стал, исключительно своим педагогам. Вот вы видите, как его учили — с самого раннего детства, как учили его потом, когда стал старше, как учителя преодолевали его недостатки, как, наконец, он сам прикладывал громадные усилия, чтобы научиться, набраться ума-разума, как работал над собой… А в результате получилось: Гилельс — вечный должник своих руководителей, что бы он без них делал! (Только почему-то никто из прошедших школу тех же самых педагогов не стал Гилельсом; но это между прочим.)

Какие могут быть сомнения в той роли, которую играет педагог, — повезет ли с ним, установится ли необходимое взаимопонимание. Как же много это значит! Да и что знает и умеет пятилетняя кроха, впервые пришедшая на урок?! Незачем открывать Америку. Речь совсем о другом.

У Гилельса были — последовательно — три учителя: Яков Ткач, Берта Рейнгбальд, Генрих Нейгауз. Более всех известен последний, первые двое — несколько менее. Но каждый из них — замечательный мастер, и учившимся у них можно только позавидовать. Однако же в отношении Гилельса делались — не раз и не два — такие умозаключения, будто все его достижения — результат воздействия учителей. Можно подумать, что ученик — тем более такой! — пластилин, из которого можно вылепить, что душе угодно… Все это, мягко скажу, сильно отдает непрофессионализмом — ну, научите кого-нибудь стать (или быть) Гилельсом! Не надо доказывать: такие, как Гилельс, — их в искусстве единицы — всем обязаны, несмотря на необходимое и неизбежное ученичество, прежде всего самим себе, своему дару. Версия же о «сотворении» Гилельса учителями имела хождение по целому ряду причин. Сейчас, по возможности кратко, остановлюсь на одной из них.