Читать книгу "Кир - Семен Злотников"

По улицам мы продвигались гуськом – я тащился следом за ней на коротком собачьем поводке, жестко пристегнутом к ремню на штанах, с перевязанной стопкой тетрадок в руках (о портфеле, по тем временам, можно было только мечтать).

У чугунных ворот школы она отцепляла поводок, и мы наконец разлучались: она направлялась к засохшему ясеню, я – в свой класс.

Ритуал этот после уроков неукоснительно повторялся – только в обратном порядке…

Я одинаково хорошо успевал по литературе, химии или математике, но предпочтение все же отдавал истории с географией.

Однажды услышанное я запоминал навсегда – что избавляло меня от зубрежки.

Благодаря Большой Советской Энциклопедии я удерживал в памяти тысячи названий материков, островов, океанов, морей, рек и озер, гор, отрогов и плоскогорий, впадин и пустынь, знал наперечет названия малых и больших стран и городов мира, имел представление о значительных исторических событиях, случившихся со времен потопа и до наших дней.

Также, по мнению моих учителей, я обладал врожденными аналитическими способностями.

В самом деле, по отдельным деталям я моментально догадывался о механизме в целом.

Так, например, в первом классе, случайно увидев изображение мужских и женских половых органов, я немедленно сообразил, как они взаимодействуют (что впоследствии и подтвердилось!)…

Отчего-то не помню, когда я смеялся и смеялся ли я вообще.

Не то чтобы у меня отсутствовало чувство смешного – просто внешне оно не проявлялось.

Ровесники в классе интуитивно меня побаивались – чего еще можно ждать от неулыбчивого человечка!

Я и сам никого не пускал в мою жизнь.

Придя в школу и сев за парту, уже не вставал – разве что в туалет, когда становилось невмоготу.

Если кто-то со мной заговаривал, я обычно кивал в ответ либо мотал головой.

И также тупо молчал и опускал взор, когда меня звали побегать, поплавать или в кино.

Я приучил себя при общении не улыбаться: едва улыбнулся – и уже ты в плену!

Лишь однажды я сделал исключение для своего соседа по парте – Алмаза Галимуллы…

11

Теперь-то я понимаю, что все мои встречи или знамения, посланные мне по жизни – странного вида прохожий, треснувшее зеркало, внезапный порыв ветра, посвист иволги, белка, перебежавшая лесную тропу, или падающая с неба звезда – происходили по плану.

Не могли же они возникнуть случайно: ворона, за хвост которой я уцепился, когда нечаянно выпал из окна; или тощий, облезлый кот, принявший смерть вместо меня от крыс-людоедок; или тот же Галимулла – зеленоглазый уродец с хищным ястребиным профилем и горбом повыше лопаток.

Алмаз, как он мне объяснил, в переводе с татарского языка означает бриллиант чистой воды, а Галимулла – ни больше ни меньше, как Аллах Всеведущий.

Аллах, который Аллах, Он, может, и знает все наперед и назад – вот только Галимулла был полон неведения, когда согласился сидеть рядом со мной.

Помню, он лихо стянул со спины новый ранец и вывалил на парту татарские сладости и печенья.

– Куший, чо хочиш, каныш, и скольки хочиш! – воскликнул Алмаз от всей своей маленькой большой души.

Увидев мое замешательство, он сам стал щедро совать мне пахучие леденцы.

– Я татарын, каныш, панимаиш? – весело смеялся он и тряс меня за руку. – А каныш – значит друг, понимаиш?

Отчего-то я глянул в окно на мать мою, не спускавшую с меня глаз, и нерешительно помотал головой.

– Да куший, каныш, не баись! – засмеялся Алмаз. – Мамушка мой сделил дли мине!

При слове «мамушка» маленький горбун неожиданно горячо прижал обе руки к груди, будто там у него неожиданно образовалась дыра.

У меня же при этом – впервые, наверное! – слезы из глаз потекли.

– Ты чиво? – изумился Алмаз и погладил меня по плечу.

И тут мы увидели друг друга по-настоящему (а когда люди видят друг друга по-настоящему, между ними возникает незримая связь, нарушит которую разве что смерть!).

Алмаз был первым, кто дал мне почувствовать вкус сладкого.

Он же первым открыл для меня целый мир – мир большой, любящей семьи…

Сколько раз, лежа на ледяных газетах, я представлял моего друга утопающим в жарких перинах и то, как приятно ему просыпаться в родительском доме, где его все любят и нежат.

Меня, восьмилетнего мальчика, не знавшего отца, потрясали восторженные Алмазовы рассказы о его десяти братьях-богатырях и пяти сестрах-красавицах, о добрейших родителях, обожающих и балующих своих детей, о многочисленной шумной родне, верных друзьях и веселых знакомых.

У меня натурально захватывало дух, когда он перечислял своих знаменитых предков: Чингис-хан, называл он уверенно, породил Джучи-хана; Джучи-хан, в свою очередь, подарил жизнь Кызыл-тину; а Кызыл-тин, пришло время – Ювашу; Юваш оставил после себя Иши; а Иши – Мамета; а Мамет – Куташа; и после Куташа, благословение Аллаху, еще родились Аллагула, Кузей, Ебардула, Мунчак и Юрак…

– Ты не думый, каныш, я давно на свете живу! – любил повторять Алмаз не без гордости.

Я помню, меня восхищала его убежденность – что он не вчера родился и не завтра умрет.

Вместе с тем он заметно печалился и нередко размышлял вслух о краткости отпущенной человеку жизни и, словно предчувствуя собственный близкий закат, торопил и подстегивал время, стремясь успеть самое главное.

Продолжение рода – великого рода Галимуллы! – вот что больше всего заботило моего маленького друга.

У десяти его старших братьев, которые были женаты, рождались девочки, будто назло, иногда даже по три за раз – что, по словам Галимуллы, угрожало существованию их древнейшего рода.

Женщина, говорил он, у татар в великом почете – но все-таки до известного предела!

Любой нормальный татарин денно и нощно молится о даровании ему сына – поскольку, как объяснил мне Алмаз, согласно древнему поверью, только сын после смерти отца возвращает его обратно на землю.

– А если нет сына – то кто возвратит? – в ужасе вопрошал и хватался руками за голову маленький Галимулла.

Моей детской фантазии, признаюсь, недоставало, чтобы осмыслить сам ход процесса: рождение сына, затем смерть отца и новое его рождение…

И сколько бы ни толковал мне Алмаз про вечную душу отца, которая не умирает, а где-нибудь парит и только дожидается зова любимого сына, – у меня все равно оставались вопросы, вроде тех, что занимают ум любого мало-мальски мыслящего младенца: как это все получается и с какой целью?

Тем не менее вслух я своих сомнений не высказывал, слушал внимательно, не прерывая, и никогда над ним не смеялся.