Читать книгу "Подлодка - Лотар-Гюнтер Буххайм"

Ударник при помощи кисточек извлекает из своего отделанного серебром барабана сексуальный шепот.

Визжащая, рыдающая, стонущая Моник исполняет песню переливающимся голосом, вздымая свои роскошные, сверкающие, молочно-белые груди, на всю катушку используя притягательную силу своего зада и проделывая всевозможные фокусы своим веером. Она держит его над головой подобно убору индейского воина из перьев, одновременно быстро похлопывая ладонью по своим пухлым губкам. Затем она протаскивает веер из-за спины между ног — «…le jour et la nuit» — и закатывает глаза. Нежное поглаживание веером, тело вздрагивает под прикосновениями его перьев — опять он вынырнул у нее из-за спины снизу между ног — бедра плавно покачиваются. Она раздвигает губы и словно обнимает ими подрагивающий член.

Внезапно она подмигивает поверх голов сидящих за столами в направлении двери. Ага, командующий флотилией со своим адъютантом! Эта жердь с маленькой головкой школьника наверху едва ли достойна большего, чем мимолетное подмигивание. Он даже не улыбнулся в ответ. Стоит, озираясь вокруг, как будто в поисках другой двери, чтобы улизнуть никем незамеченным.

— Какой большой человек пришел пообщаться с простыми смертными! — орет Труманн, самый буйный из старой гвардии, прямо посреди рыданий Моник. — «…car l'oiseau qui s'enfuit». Пошатываясь, он явно старается пробраться к стулу командующего:

— Давай, старый ацтек, не желаешь на передовую линию? Ну же, давай, вот прекрасное место — прямо в оркестре — замечательный вид снизу… не тянет? Ну, «плоть одного человека для другого…»

Как обычно, Труманн мертвецки пьян. В копне его торчащих во все стороны черных волос виднеется пепел сигарет. Три или четыре окурка застряли в шевелюре. Один еще дымится. Он может вспыхнуть в любую секунду. Его Рыцарский крест повернут аверсом назад.

Лодку Труманна называют «заградительной». Его сказочное невезение, начавшееся с пятого похода, вошло в поговорку. Он редко бывает в море больше недели. «Ползти назад на коленях и сиськах», по его выражению, стало для него привычным делом. Каждый раз его накрывали на подходе к месту операции: бомбили с самолетов, гоняли глубинными бомбами. И всегда это приводило к повреждениям: выведенная из строя система выпуска выхлопных газов, разбитые компрессоры — и ни одной пораженной цели. Вся флотилия молча удивляется, как он и его люди могут переносить полное отсутствие побед.

Аккордеонист уставился поверх своего сжатого инструмента, как будто ему явилось видение. Мулат виден из-за круга большого барабана лишь выше третьей сверху пуговицы рубашки: либо он карлик, либо у него слишком низкий стул. Рот Моник принимает наиболее круглую, артистическую форму, и она стонет в микрофон «в моем одиночестве…». Труманн все ближе и ближе наклоняется к ней, и вдруг вопит: «Спасите — газы!» и падает на спину. Моник запнулась. Он дрыгает ногами, затем начинает подниматься и при этом орет:

— Просто огнемет! Бог мой, она, должно быть, съела целую вязанку чеснока!»

Появляется старший инженер Труманна, Август Мейерхофер. Так как его китель украшает Германский крест, он известен под именем Август — Кавалер Ордена Яичницы.

— Ну как, все прошло хорошо в борделе? — орет ему Труманн. — Ты вдоволь натрахался? Это полезно для фигуры. Старый папаша Труманн знает, что говорит.

За соседним столиком ревут хором: «О мой Вестервальд…» Хирург флотилии, вооружившись винной бутылкой, дирижирует нестройными голосами. Перед эстрадой стоит большой круглый стол, который по традиции занимает старая гвардия. Только Старик и те, кто начинали вместе с ним, более или менее пьяные, сидят или дремлют в кожаных креслах за этим столом: «Сиамские близнецы» Купш и Стакманн, «Древний» Меркель, «Индеец» Кортманн. Все рано поседевшие, морские гладиаторы давно минувших дней, рыцари без страха и упрека, идущие в бой, сознавая лучше, чем кто бы то ни был, каковы их шансы вернуться. Они могут часами неподвижно сидеть в кресле. В то же время они не могут поднять полный бокал, не расплескав его.

У каждого из них за плечами по полдюжины боевых заданий, каждый из них не один раз вынес изощренную пытку ужасного нервного напряжения, которое только можно вообразить, был в безнадежных ситуациях, из которых выбрался живым лишь чудом в буквальном смысле этого слова. Каждому из них случалось возвращаться вопреки ожиданиям всех на вдрызг разбитой лодке — верхняя палуба разрушена авиабомбами, боевая рубка полностью снесена таранившим лодку надводным кораблем противника, пробоина в носу, треснувший корпус высокого давления. Но каждый раз они возвращались, вытянувшись по стойке «смирно» на мостике, всем своим видом показывая, что они выполнили очередное обычное задание.

У них принято не показывать своим видом, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Причитания и зубной скрежет непозволительны. Командование не давало разрешения на выход из игры. Для него каждый, у кого есть голова на плечах и четыре конечности, не отделенные от туловища, считается годным к службе. Оно спишет тебя только в том случае, если у тебя крыша окончательно съедет. Они давно должны были бы прислать на место боевых командиров-ветеранов свежую, необстрелянную замену. Но, увы, новичкам с нерасшатанными нервами не хватает опыта стариков. А те, в свою очередь, идут на всевозможные уловки, чтобы отложить расставание со своими бывалыми помощниками, которые давно уже могли бы стать командирами лодок.

Эндрасс ни в коем случае нельзя было выпускать в море в таком состоянии. С ним было покончено. Но командование внезапно становится слепым. Оно не видит, что кто-то держится в строю из последних сил. Или не хочет видеть. В конце концов, именно старые асы добиваются успехов — и поставляют материал для их победных реляций.

Ансамбль отдыхает. Я опять слышу обрывки разговоров.

— А где Кальманн?

— Он точно не придет.

— Ясно почему.

Кальманн вернулся позавчера с тремя победными вымпелами на приподнятом перископе — три транспорта. Последний он потопил при помощи орудия в мелких прибрежных водах:

— Потратили на него больше сотни снарядов! Море было бурное. Нам приходилось стрелять под углом в сорок пять градусов с лодки, находящейся в надводном положении. Вечером перед этим, в 19—00, мы торпедировали еще один из-под воды. Два пуска по кораблю водоизмещением двенадцать тысяч регистровых тонн — одна торпеда мимо. Потом они погнались за нами. «Банки» [7] сыпались целых восемь часов. Должно быть, они израсходовали весь запас у себя на борту.

С впалыми щеками и кучерявой бородкой, Кальманн походил на распятого Христа. Он непрестанно потирал руки, как будто каждое слово давалось ему с трудом.

Мы напряженно слушали, скрывая беспокойство за преувеличенным интересом к его рассказу. Когда же он наконец задаст вопрос, которого мы так боялись?

Закончив, он перестал крутить руки и сидел неподвижно, сложив ладони вместе. Затем, глядя мимо нас поверх кончиков своих пальцев, спросил с деланным безразличием: