Читать книгу "Она и все остальное. Роман о любви и не только - Даниил Гранин"

– Бездоказательно. Уверяю вас, если б не эта ошибка, мы бы обогнали Америку, и не осталось бы на карте ни Англии, ни России.

– Вы в это верили?

– Безусловно.

– Вас это не останавливало?

– Нисколько.

– Как же так?

– Я уже плохо представляю, что я тогда думал, вернее всего, я ни о чём таком не думал. Когда итальянскому физику задали вопрос вроде вашего, он сказал: «Бомба была для меня интересной проблемой».

Антон молчал.

– Мы думали только о победе. Ведь ваши атомщики тоже думали об этом?

– Не знаю, – сказал Антон.

Однажды у него был разговор с Марком Корнфельдом. Марк в то время был уже на пенсии. Когда-то он работал у Курчатова. Числился одним из ведущих. Он разработал оригинальный метод разделения изотопов. Курчатов похвалил, но применять отказался. Взял другой метод. Почему – не стал объяснять. Вскоре Марк узнал – приказано было не рисковать, пользоваться американским методом. Марк обиделся и ушёл с объекта. Так вот, по его словам, никто из них тогда не думал: морально или аморально делать бомбу. Их охватил азарт гонок – «догнать и перегнать!».

Антон спросил, осуждал ли он Курчатова.

– Тогда – да, теперь – нет. Он избегал малейшего риска. Была изготовлена для испытаний на всякий случай ещё одна бомба.

Антону не хотелось выглядеть в этом разговоре учеником, которого вразумляют. Особенно перед Магдой, тем более что он считал себя в достаточной мере правым, они тогда видели советских атомщиков героями – они сумели, они противостояли американцам. А немецких физиков считали неудачниками, хотя их неудача была Божьей милостью. Это был его аргумент перед Штейнбергом, он ему так и сказал, что они должны были проиграть, ибо это было торжеством справедливости.

Штейнберг усмехнулся и угостил их каким-то грузинским вином из своих запасов. Он явно чувствовал себя победителем. На самом деле ему, конечно, было наплевать, кто побеждённый, кто победитель, он ткнул в орден Трудового Красного Знамени и засмеялся: «Гитлер меня ничем не наградил, а Сталин наградил, вот какой фокус-покус получился».

На обратном пути Антон спросил Магду:

– Тебе интересно было?

– Что ты, очень интересно. У каждого из вас своя правота, причём убедительная.

Антон сказал, что ему очень мешал сильный акцент Штейнберга. Как будто он, Антон, допрашивал пленного.

…Кроме того, он не хотел уступать ему Гейзенберга, верил, что Гейзенберг не собирался помогать нацистам, не хотел, не должен был хотеть передать им бомбу, честолюбие его было давно удовлетворено. Гейзенберг создал квантовую механику, и этого было достаточно, чтобы увековечить его имя. Но Гейзенберг – это вам не Шпеер, Шпееру нужно было признание, он во что бы то ни стало хотел воплотить свои градостроительные мечты, а Гейзенбергу нужно было понять, как устроен этот мир.

Шпеер, несомненно, был хорошим архитектором. Гейзенберг был великим физиком. Они оба по-разному служили нацистам. Крупных физиков, можно сказать, замечательных физиков-атомщиков было много: Лауэ, Вайцзеккер, Ардене, Отто Ганн, Густав Герц и другие. Значительная их часть эмигрировала. Они покидали свои институты, свои лаборатории, отказываясь от нацистской Германии. Но были и приверженцы гитлеровского режима. Среди них и лауреаты Нобелевской премии. У каждого из них своя история, своя победа, своё поражение.

Антону было жаль, что Шпеер обошёл в своих записках последнее своё свидание с Гитлером. Когда Советская армия уже подходила к Берлину, Шпеер покинул свои подземные заводы, до последнего он исполнял обязанности министра вооружений, покинул и примчался в Берлин попрощаться с фюрером. О чём они говорили? Отговаривал ли его от самоубийства? Склонял к бегству? Была у Гитлера такая возможность. Отчаянная, но была. Может, отдавал должное его мужеству, считал, что самоубийство – достойный конец этого великого человека. Шпеер не осуждает его самоубийства, не считает это бегством, крахом всех теорий о превосходстве немецкой, арийской расы. Не посмел фюрер остаться, явиться на суд народов, защищать свою идею. Не взошёл на эшафот. Шпеер не восхищается этим поведением и не смеет осуждать. Он решил разделить участь соратников.

Шпеер в «тайном дневнике» всё время сообщает, что он не знал об убийствах евреев.

«Если бы я слушал [Гитлера] более внимательно, наблюдал более пристально, я бы, безусловно, понял, что он… оправдывал массовые убийства, совершённые по его приказам», «я действительно не знал об убийствах евреев».

Он едет в машине с Гитлером через триумфальные арки, увешанные антисемитскими лозунгами, никак не реагируя на них. Его вполне устраивали решения Гитлера об уничтожении миллионов евреев, и не только евреев. Ни отвращения, ни стыда, когда, сидя с Гитлером за обедами, слышит его фанатичные признания. «Ненависть к евреям была главным делом Гитлера, – пишет Шпеер. – Гитлер готов был поставить под угрозу свои планы завоевания мира ради своей мании к их истреблению».

Сидя в тюрьме, уже после Нюрнбергского процесса, Шпеер вспоминает «совместные поездки на автомобиле, пикники… его обаяние, заботу о семьях людей, его кажущаяся скромность». «Гитлера поддерживали идеализм, преданность таких людей, как я».

Это попытка объяснить, а не покаяние. Только теперь, на девятнадцатый год заточения в Шпандау, в 1965 году он обнаружил: «…с моих глаз упала пелена». И что же?

Он не осуждает себя, он лишь был очарован, а теперь он всего лишь прозрел и увидел, что у Гитлера были не только достоинства, но и недостатки. Себя, свою деятельность министром вооружения гитлеровской Германии он считает «организационными достижениями».

Понятно, почему Магду интересовала подробная психология. «Есть другой Гитлер», – пишет Шпеер, тот, которого он знал, а не тот, которого возненавидел мир и от отвращения к которому содрогались народы.

Бомбёжка погубила «шедевры» Шпеера-архитектора. Его создания превратились в развалины. От его мечтаний стать великим архитектором сохранились маленькие макеты.

Магда хочет дать таланту льготы Творца. Не судить по общим законам. Нельзя изображать Гитлера лишь злодеем, всё сложнее, была в нём и человечность, к примеру, она приводила дружбу со Шпеером, покровительство молодому таланту. Антона это возмущало, ничто не может оправдать нацизм, и тем более Гитлера, его вдохновителя.

– Пойми, миллионы людей придумывали ему наказание помучительнее, – говорил Антон. – Он ведь воплощал беспросветное зло, а ты ищешь ему какое-то снисхождение. Человечность? Он – создание адское.

Магда не прерывала его, не понимала его яростной ненависти.

– Как будто он твой личный враг. Прошло столько лет.

Антон хотел уступить ей и не мог. Он обрывал их споры шутками, поцелуями. Ему пришло в голову, что даже Достоевский не сумел оправдать Раскольникова. Так и не добился от него раскаяния. Почему нельзя убить старуху ростовщицу ради того, чтобы помочь людям? Ни Евангелие, ни любовь не помогают Родиону Раскольникову раскаяться, осудить своё преступление. Конец романа не убеждает Антона. Автор, считал он, навязывал своему герою нравственное поражение.