Читать книгу "1000 белых женщин. Дневники Мэй Додд - Джим Фергюс"

[ПРИМЕЧАНИЕ: Дневники, приведенные ниже, практически не редактировались и, не считая незначительных исправлений по части правописания и пунктуации, полностью идентичны изначальному тексту автора, мисс Мэй Додд. Помимо дневниковых записей в издание включены несколько писем, адресованных родственникам и друзьям. Нет оснований полагать, что эти письма были отправлены по назначению; по-видимому, они служили автору поводом обратиться к конкретным адресатам. Также вероятно, что Мэй Додд, по ее собственному признанию, написала эти письма с тем, чтобы ее родственники могли прочесть их в случае, если она погибнет во время долгого пути. Письма помещены в том порядке и в той же форме, в какой присутствуют в оригинальных записях.]

Тетрадь первая

Этот поезд нас к свободе везет

Откровенно говоря, мне столько пришлось натерпеться от так называемых «цивилизованных людей», что теперь перспектива жить среди дикарей вовсе не пугает меня.

(Из дневников Мэй Додд)

[ПРИМЕЧАНИЕ: Эта запись не датирована – она находится на начальной странице первой тетради из дневников Мэй Додд.]

Я начинаю этот дневник ради моих дорогих детей, Гортензии и Уильяма, на случай, если они больше никогда не увидят свою любящую мамочку; надеюсь, в один прекрасный день они узнают правду о моем несправедливом заточении, бегстве из Ада и обо всем, что мне только предстоит испытать…

23 марта 1875 года

Сегодня, в день моего рождения, я получила самый драгоценный из всех подарков – свободу. Пишу я эти каракули в поезде компании «Юнион Пасифик», который вышел с вокзала города Чикаго сегодня утром в шесть часов тридцать пять и направляется на Запад, в земли Небраски. Нам сказали, что ехать мы будем четырнадцать дней со многими остановками, а в Омахе пересядем на другой поезд. Хотя нам не пожелали сообщить конечного пункта назначения, мне удалось подслушать разговоры сопровождающих нас военных (они явно недооценили женский слух): сначала нас доставят на поезде в Форт-Ларами, территория Вайоминг, а потом пересадят в повозки и довезут до Кэмп-Робинсон, в Небраску.

До чего странная штука жизнь! Никогда бы не подумала, что окажусь в поезде, чтобы проделать столь неблизкий путь, и стану смотреть в окно на исчезающий позади город. Я села спиной по ходу движения, чтобы еще раз увидеть напоследок плотное облако черного угольного смога, ежедневно наползающее на побережье озера Мичиган словно гигантский зонтик, и взглянуть на сам город, грязный и суетливый, который вряд ли когда-нибудь навещу снова. Мне так не хватало этого шума и суеты во время безмолвного моего заточения. Теперь же я точно героиня пьесы, вырванная из реального мира, чтобы сыграть ужасную роль, которая еще не написана. Как же я завидую людям, погруженным в спасительную ежедневную суету, откуда нас увозят словно пленниц судьбы, нас, чье будущее покрыто пеленой мрака.

За окнами проносятся хижины, в изобилии окружившие город после пожара семьдесят первого года. Наспех сколоченные деревянные халупы сотрясаются при каждом порыве ветра, как карточные домики, окружая Чикаго шатким деревянным забором, точно желая сдержать стремительно растущий мегаполис. Чумазые полуодетые ребятишки бросают свои игры и безучастно смотрят на нас, словно мы или они – существа из другого мира. Как я тоскую по милым моим детям! Все бы отдала, чтобы взглянуть на них в последний раз. Вот и сейчас я прижимаю ладонь к стеклу, чтобы помахать на прощание малышу, так похожему на моего милого Уильяма – вот только его светлые кудри так грязны, что свисают сальными колечками на чумазое личико. А какие синие у него глазки… Когда поезд поравнялся с ним, мальчуган робко поднял ручку, чтобы ответить на мое приветствие… нет, то было прощание… На моих глазах он становится все меньше и меньше, и вот мы покидаем бедные окраины в лучах восходящего солнца, озарившего убегающий город, – вот он становится все дальше, пока не тает за горизонтом. Я не спускаю с него глаз до последнего, потом наконец собираюсь с силами и теперь пересаживаюсь спиной к беспокойному и темному прошлому, повернувшись лицом к неизведанности и жути, что ожидают меня впереди. И тотчас же у меня сжимается горло при виде необъятного мира, раскинувшегося перед нами, от прерии, огромной и невыразимо одинокой. От представшего перед моими глазами зрелища у меня закружилась голова, стало нечем дышать, точно я свалилась с края мира и лечу вверх ногами в пустом пространстве. А может, так оно и есть… так и есть.

Но да простит меня всемогущий Бог, я больше не пророню ни слова жалобы – я буду постоянно напоминать себе, как это прекрасно – быть свободной, как я молилась об этом дне – и мои молитвы услышаны! Страх перед грядущим не идет ни в какое сравнение с жизнью, погубленной в стенах тюрьмы, ибо то была тюрьма, а никакая не лечебница, и мы были заключенными, а не пациентами. «Лечение», которое мы получали, состояло в заточении за решетку, как зверей в зоопарке – врачи обращались с нами, как будто мы пустое место, а садисты-санитары мучили нас и откровенно издевались.

Я знаю, что такое «психиатрическая лечебница» – это место, где делают из тебя сумасшедшего.

– Зачем я здесь? – возопила я, когда доктор Кайзер наконец соблаговолил осмотреть меня – со дня моего «поступления» прошло добрых две недели.

– Как зачем? Из-за половой невоздержанности! – ответил он таким тоном, точно мой вопрос был верхом наглости.

– Но я влюблена! – запротестовала я и принялась рассказывать ему про Гарри Эймса. – Родители отправили меня сюда, потому что я ушла из дома, чтобы жить невенчанной с человеком, которого они считали недостойным меня. И только поэтому. Когда им не удалось уговорить меня вернуться, они отобрали меня у него и у детей. Доктор, неужели вы не видите: я не безумнее вас?

Услышав это, доктор поднял брови и что-то нацарапал в блокноте, кивнув с мерзким лицемерным видом: «Так. Выходит, вы полагаете, что ваши родные сговорились, чтобы отправить вас сюда». Встал и ушел, и полгода я его не видела.

В начале моего пребывания в «лечебнице» надо мной проводились мучительные «лечебные» процедуры, прописанные добрым доктором. Они состояли из ежедневных «промываний» моей вагины кипятком, видимо, чтобы избавить от анормальных сексуальных влечений. В то же самое время я была вынуждена не вставать с постели – мне запретили знакомиться с прочими пациентами, читать, писать письма и вообще заниматься чем-либо. Ни медсестры, ни прочий персонал со мной не заговаривали, точно меня не существовало. Но и на этом мои унижения не закончились – меня заставляли пользоваться «уткой», хотя физически я была совершенно здорова. Но попробуй я возразить – или слезть с кровати, и это увидел бы кто-то из сестер – остаток дня и целую ночь мне пришлось бы провести привязанной к койке.

Вот в это жуткое время я и вправду сошла с ума. Как будто мало мне было ежедневных пыток – полная изоляция и обездвиженность сами по себе стали невыносимы. Мне не хватало свежего воздуха и движения – я так привыкла к прогулкам у озера Мичиган. С огромным риском ранним утром я слезала с кровати и забиралась на стул в моей палате, пытаясь рассмотреть сквозь крошечное окно, зарешеченное и затемненное, хоть проблеск света, хоть клочок зеленой травы с лужайки. Я много плакала над своей участью, но боролась со слезами, заставляла себя успокоиться. Потому что выяснила, что если доктор узнает о моих рыданиях, то к диагнозу «противоестественная похоть» прибавится «истерия» или «меланхолия»… что непременно означало бы новые пытки.