Читать книгу "Удивительные приключения запредельно невероятной, исключительно неповторимой, потрясающей, ни на кого не похожей Маулины Шмитт. Часть 1. Мое разрушенное королевство - Финн-Оле Хайнрих"

Когда я над этим задумываюсь, то снова чувствую щекотку в пятках и под коленками, в них шевелится лёгкая ярость: я, значит, насовсем прикована к этим именам, придётся вечно таскать их за собой, а у меня уже сейчас спина болит!

Вот и получается, что на перемене все давно уже убежали во двор, а я торчу в классе и вывожу свои метровой длины имена на листочке с контрольной, – все три имени плюс Шмитт. «Дорогая Паулина Клара Лилит» – кто напишет такое в письме? Как всё это поместится в строчку «кому» на конверте? Может, мне весь почтовый ящик своими именами обклеить? А у входной двери вместо таблички постер повесить?

Кто будет вырезать столько букв на дереве, если влюбится в меня? Кто будет рисовать вокруг них сердце? И что это будет за сердце? Сердце слона или синего кита? И вечно этот вопрос: а тебя вообще-то как зовут?

– Так как тебя зовут-то? – тут же квакает один из придурков на первой парте.

Чтобы не взорваться, я закрываю глаза, делаю глубокий вдох, потом выдох и усердно представляю себе какао.

Только не здесь! В школе – больше никакого Мява! Я поклялась себе в этом, после того как однажды со школьного спортивного праздника меня забрала скорая, потому что накативший приступ грозил оглушительным взрывом. Потом ещё несколько недель все только об этом и говорили, а завидев меня, надували щёки и издавали звуки, как будто что-то лопнуло.

– Паулинакларалилитшмитт, – рычу я. – Я же сказала.

– Да, но как нам к тебе обращаться? – спрашивает герр фон Мюкенбург, дружелюбно улыбаясь и поглядывая на меня поверх очков.

– Паулина, – бурчу я.

Так меня всегда называет мама. Ну, или почти всегда. Иногда она говорит «Паули» или «Маули-котаули», но это специмена для спецситуаций. А Клара и Лилит – для воскресных дней. Просто украшения, ненужные погремушки, пользы от них никакой, один вред. Мне что, заняться больше нечем, кроме как вечно тратить время на писанину, втискивая их на листочек?

– Ну что ж, Паулина, садись, пожалуйста. Вот сюда, рядом с Яннисом, – герр фон Мюкенбург показывает на свободное место у окна. Я нервно переминаюсь с ноги на ногу, потом бреду к окну, бросаю рюкзак на пол и сажусь на стул. А Яннис подмигивает правым глазом и прищелкивает левым уголком рта. Ну вылитый монстр в пещере ужасов на ярмарке. Эх, укусить бы его за руку! Но я просто достаю из рюкзака самую большую книгу, ставлю её перед собой и кладу голову на стол – прячусь за ней. Спокойно, Паулина, спокойно, Маулина.

На перемене я стою на школьном дворе. По-моему, он ещё противнее, чем в моей старой школе. Оглядываюсь – вокруг сплошные жабы и гномы, мне на них плевать с высокой колокольни. Ещё и пялятся, будто на мне усы выросли или цветочки на голове. Наверно, сюда уже тыщу лет никто новенький не приходил, отсюда все только сматываются, это я очень понимаю.

Чего я не понимаю, так это почему всё всегда решают родители. Я целую вечность и ещё три дня ругалась с мамой, чтобы она мне разрешила ездить на велике в старую школу.

Ну да, пришлось бы выезжать в полшестого утра, чтобы не опоздать к первому уроку, и, конечно, обратный путь был бы ничуть не короче, но эй, это же моё решение!

По крайней мере, не сидела бы тут, среди всех этих жаб, гномов и пиявок. Поездка на велике бодрит, к тому же мне нравится смотреть, как красиво и равномерно ходят вверх-вниз коленки, когда крутишь педали.

Маме, между прочим, теперь тоже дольше добираться до работы, она выходит из дома на полчаса раньше, чтобы успеть к открытию книжного, и возвращается на полчаса позже.

Но толку ноль, мама считает, что это бред, не надо кочевряжиться, надо посмотреть на сложившуюся ситуацию здраво, принять её как есть и завести себе друзей – вот что теперь нужно.

Насчет заведения новых друзей, чтоб было ясно раз и навсегда: этого не будет! Никогда и ни за что! Ни с кем я дружить не желаю. Уж лучше после школы делать башню из Ленни и Роя, а потом из Роя и Ленни, и наблюдать, как они втягивают и вытягивают головы, чем с кем-нибудь тут брататься и разводить всякие дружбы. Взять хотя бы монстра-Рубена – он отвратительный, жуёт жвачку с открытым ртом, мажет чёлку гелем и ходит индюком: конечно, он же бегает быстрее всех в классе, есть чем гордиться! Всезнайка-зазнайка, говорит по-испански, играет на ударных. Тьфу на него, не интересует он меня нисколечко, жук навозный.

Лучше каждый день по три часа на велике ездить, лишь бы не слышать, как этот идиот языком щёлкает. Но мама просто пошла и перевела меня в эту мерзкую, вонючую школу. «Всё, это не обсуждается», – сказала она и поставила на плиту здоровущую бадью с какао.

Как чувствовала: потребуется примерно ванна какао, чтобы утопить в ней приступ Мява. К счастью, до того, как я стану взрослой и смогу наконец всё решать сама, осталось всего-то каких-то семь с половиной лет.

– Паулина, – чирикает герр фон Мюкенбург, когда мы снова вернулись в класс.

У него круглые очки, галстук-бабочка (думает, небось, что это прикольно) и пёстрый клетчатый пиджак. Росту в нём не меньше метра девяноста, а вид – как у директора детского цирка. И при этом он ведёт у нас целых четыре предмета: математику, немецкий, религию и историю.

– Паулина, – щебечет он, – не хочешь рассказать нам, почему ты перешла в нашу школу?

(Нет, не хочу!)