Читать книгу "Умри или исчезни! - Андрей Дашков"

Из туннеля с гулом вырвался поезд, обдав его мертвым ветром. Максим вошел в полупустой вагон и сел так, чтобы видеть свое отражение в стекле. Он увидел лицо тридцатилетнего человека с впалыми щеками, трехдневной щетиной, глубоко посаженными серыми глазами и длинными волосами, в которых блестели капли воды. Подмигнув самому себе, он оглядел вагон и, не заметив ничего, достойного внимания, снова уставился на черно-серую зыбь за окном.

Через несколько секунд беспорядочного блуждания его мысли обратились к Элиоту. Он пытался полностью вспомнить фразу: «…в метро, когда поезд стоит между станций… и ты видишь, как опустошаются лица, и нарастает страх оттого, что не о чем думать…». Его страх нарастал даже тогда, когда поезд двигался. Секунды исчезали, словно песок, просыпающийся между пальцев, и Максу вдруг показалось, что поезд, утончаясь, вонзается в сужающуюся черную нору, пока вагоны и все находящиеся в них не превращаются в ничто…[2]

Справа надвинулась новая декорация – станция, на которой совершался обмен живым товаром. Снова суставчатая игла заскользила, вдеваясь в бесконечное игольное ушко, чтобы ненадолго отдохнуть на свету. Весь цикл повторился несколько раз, прежде чем Макс вышел на станции пересадки.

Здесь, двигаясь в толпе по узким и низким переходам, в которых только идиот не испытал бы рано или поздно острого приступа клаустрофобии, он увидел женщину, сидевшую прямо на полу. Рядом с нею стояла старая детская коляска. В коляске лежал ребенок, закутанный в теплое тряпье так, что открытыми оставались только глаза. В его ногах валялось несколько мелких купюр, усеянных нулями.

Макс пошевелил пальцами в кармане своей куртки. Бумажки, извлеченной на свет, не хватило бы и на полбуханки хлеба. Людской поток нес его прямо к нищей. В какой-то момент Макс оказался ближе других к коляске и протянул руку, чтобы бросить в нее купюру. Одновременно он встретился взглядом с ребенком, смотревшим вверх, на низко нависший потолок, и это заставило его вздрогнуть. Дело в том, что глаза ребенка были совершенно черными, без признаков белка в уголках; они хитро поблескивали из-под сморщенных полуприкрытых век, и это был искушенный циничный взгляд взрослого человека…

Взаимное созерцание заняло не более секунды, после чего толпа увлекла Макса с собой. Но воспоминание о взгляде существа из коляски осталось – неотвязное и липкое, как пленка, намотанная на слишком податливый комок мозга.

Давление человеческой массы было не таким уж непреодолимым; при желании Максим мог бы вернуться и еще раз заглянуть в коляску, однако именно этого ему хотелось меньше всего. Отвращение – как первая защитная реакция – толкало его прочь; усталое сознание лихорадочно и безуспешно подыскивало рациональное объяснение: нелепый фокус, маска, лицо карлика, желание вызвать жалость, просто игра света и тени – любой из вариантов устраивал Макса, но противный холодок не переставал блуждать где-то между затылком и основанием позвоночного столба.

Мертвящий взгляд из коляски давно исчез, смытый новыми картинками реальности, однако после него осталось омерзительное ощущение сродни тому, которое вызывает ноготь, скребущий по ткани.

* * *

Эта неприятная мимолетная встреча была первым событием в длинной цепи совпадений. Голиков был не настолько чувствителен, чтобы отметить подобную мелочь. Эскалатор вынес его, все еще скучающего, наружу, а ноги понесли вверх по улице. Через двести метров он остановился возле дома, в котором размещалась частная художественная галерея.

Афиша на стене возвещала о выставке-продаже картин местных молодых художников из группы «Сновидение». В существовании такой группы Макс сомневался; скорее всего, художников формально объединили по неизвестному признаку. Название группы оказалось магическим ключом, установившим некое соответствие и подавшим сигнал о новом, более заметном совпадении.

Никогда раньше и, может быть, никогда позже Голиков не переступил бы порог галереи, но в тот день он вошел и почти сразу же увидел ту самую картину.

Он почувствовал легкую дурноту и не знал, радоваться ему или огорчаться. На смену растворяющейся скуке медленно, как туман, опускалось нечто худшее…

Картина изображала то, что он видел во сне минувшей ночью. Не пейзаж, но и не существо. Может быть, остров, если называть островом устойчивый и вместе с тем таинственный образ посреди зыбкого вихря ощущений и мыслишек. Макс не мог бы сказать, что узнал какие-либо конкретные детали – на картине их не было, а размытые пятна были слишком неопределенными, – неотразимо точным оказалось общее гнетущее впечатление, не лишенное эдакой черной романтики; он снова услышал зов загадочного места, ощутил текущий запах запретного, страх перед немыслимым отчуждением…

Голиков заставил себя опустить взгляд и прочел на прямоугольной табличке под картиной: Игорь Седой, «Сезон бессоницы».

Макс решил, что «Седой» – это наверняка псевдоним. Предчувствие подсказывало ему, что самым простым и, пожалуй, безопасным выходом было бы немедленно уйти и забыть о странном влиянии картины. Он привык доверять своим предчувствиям. Однажды это спасло его от смерти в авиационной катастрофе.

Однако сейчас какое-то извращенное любопытство удерживало его в галерее. Не первый раз он ввязывался в нехорошую историю, зная, что будет еще хуже; чаще всего это относилось к романам с замужними женщинами, завершавшимся довольно болезненно для всех трех вершин треугольника. Теперь же, словно очень низкий звук, в нем вибрировал глубинный страх, не нуждавшийся в объяснимой причине…

Завидев даму, одетую не по сезону и явно принадлежавшую к персоналу галереи. Макс направился прямо к ней и спросил, где может встретиться с одним из художников. При этом его взгляд перебегал с большого серебряного креста на ее плоской груди, инкрустированного перламутром, на тонкий злой рот. По правде говоря, крест выглядел куда привлекательнее всего остального… Сверкнув наманикюренными ногтями, покровительница искусств показала Максу небольшую группу разношерстных лиц и доверительно сообщила, что это и есть выставляющиеся художники.

Преодолевая врожденную стеснительность и нежелание попасть в предполагаемое дурацкое положение, Максим приблизился к тесному кругу беседующих. Все это – ненавязчивая демонстрация своей исключительности, ленивый смех, богемные шмотки, хипповые фенечки, нечесаные бороды и едва уловимый запах травки – было ему знакомо, и все это успело смертельно надоесть. Он выбрал девушку в больших очках, некрасивое, но самоуверенное существо, сублимировавшее в творчество нерастраченную сексуальную энергию, и вполголоса обратился к ней:

– Прошу прощения, я могу с вами поговорить?

– Пожалуйста, – она пожала плечами с деланным равнодушием. В ее правой руке обнаружилась сигарета, которую она нервно разминала пальцами.

Он отвел ее в сторону и спросил:

– Вы знаете Игоря Седого?

Теперь Макс обнаружил еще кое-что, а именно, красные воспаленные глаза за стеклами очков. Ему показалось, что девушка на несколько секунд затаила дыхание. Он неправильно истолковал ее молчание и начал на ходу придумывать легенду.