Читать книгу "Опасные гастроли - Далия Трускиновская"

Мы с Кудряшовым без всякой суеты расположились выше и, я полагаю, видели манеж не хуже, чем семейство Варвары Петровны. Тут он указал мне и на другое преимущество — цирк освещался четырьмя огромными люстрами, и наша ложа оказалась как раз между двумя из них, так что следы от сальных свеч нам не угрожали.

— Оно и видно, что мы живем в провинции, — сказал Кудряшов. — В Европе строят такие цирки, чтобы в них можно было и комедии показывать, со сценой, а внизу при нужде ставят кресла и образуется партер.

— Ах, сколько можно пресмыкаться перед этой вашей Европой! — воскликнула я.

— Коли так, что вы тут изволите делать, «Татьяна, русская душою»?

Цирк, сдается, не славянское изобретение, и в истории господина Карамзина не поминается! — парировал он.

Я хотела достойно ему ответить, но заиграл оркестр.

Перед занавесом вишневого бархата, с ламбрекеном, отделанным золотой бахромой, выстроилось восемь человек в коротких зеленых мундирчиках, и меж ними прошел и встал на середине манежа, у столба, подпиравшего купол, господин де Бах, одетый щегольски — в такой фрак, что нашим чиновникам и не снился, с драгоценной булавкой в узле галстука и с дорогими перстнями на руках.

Теперь я могла разглядеть его лучше, чем в кавалькаде. Лет ему было около пятидесяти, но лицо он имел округлое и свежее, брови густые и черные, глаза большие и выразительные, волосы его, довольно коротко подстриженные, лишь едва были тронуты сединой. Станом, как у него, мог бы гордиться любой молодой офицер. Он держался с грацией и самоуверенностью завсегдатая столичных салонов.

Дав оркестру знак завершать увертюру, де Бах по-немецки обратился к почтенной публике, среди которой я увидела много военных. Он нижайше благодарил за внимание и обещал прекрасное зрелище. Голос у него был громкий и хорошо поставленный — а может, здание было выстроено с тем расчетом, чтобы речь, произносимую на манеже, слышно было в самых отдаленных уголках.

Из этой речи я узнала, что господин де Бах привел превосходно вышколенных лошадей липпицианской породы, которых до сих пор в нашей глуши не видано, и эти лошади покажут нам Венскую высшую школу верховой езды, которую на животных иной конской породы осуществить невозможно. Звучало все это высокопарно и чересчур многозначительно — как будто в мире нет ничего важнее лошадиных экзерсисов, а кунстберейтор, сидящий в седле, выше особ королевской крови! Но публике понравилось — и даже несколько букетов слетело к ногам статного господина де Баха. Два мальчика в зеленых мундирах с золотым шитьем побежали и подобрали букеты, а господин цирковой директор стоял, как монумент, воздев вверх обе руки в перчатках цвета слоновой кости и медленно поворачиваясь вправо и влево с очаровательной улыбкой, как если бы выпрашивал еще цветов.

Ах, я иногда бываю чересчур зла… Татьяна просто не обратила бы внимания на этот призывный жест директорских рук, а я вот обратила. Надобно научиться не видеть низменного, сказала я себе, и не искать низменное там, где его нет. И, наоборот, нужно учиться видеть прекрасное не только в розовых букетах.

Зачем только я вздумала искать прекрасное!..

Господин де Бах ушел, а у столба засуетились ловкие юноши в зеленых мундирах. Оказалось, он неспроста украшен алыми лентами — четверо этих нарядных прислужников отцепили концы лент, разбежались, вскочили на невысокий барьер и ленты свои натянули, так что получилась крестообразная фигура. Оркестр заиграл польку, бархатный занавес раздвинулся, и на манеж вышла невысокая белая лошадка.

Вместо седла на лошадке было устроено нечто на манер помоста, и на этом помосте стояла белокурая девица лет тринадцати или четырнадцати, в короткой юбочке, едва закрывавшей колени. Тут мужская часть публики просто воспряла духом. Я никогда не могла понять, отчего зрелище обнаженных ног лишает мужчин всякого рассудка. Девочка была одета пейзанкой — в хорошенькой расшитой рубашечке, в корсаже и фартуке, с множеством лент в волосах.

Белая лошадка, удивительно приноравливаясь к музыке, побежала по кругу, и наездница перескочила через все четыре натянутые ленты.

— А я знаю, о чем вы думаете, мисс Бетти, — сказал Кудряшов. — Вы сердитесь, что девица одета чересчур вольно. И возмущаетесь ее мастерством лишь потому, что все сие нельзя проделывать в длинном русском сарафане.

— До чего же вы несносны, — отвечала я. И подумала, что умнее и для души полезнее было бы остаться дома и читать прекрасные «Повести Белкина», в которых никто не бегает с голыми коленками.

Девица сделала три круга и развернула свою лошадку хвостом к занавесу. Она делала реверансы, вымогая цветов и рукоплесканий примерно так же, как цирковой директор. Потом ей подали длинную цветочную гирлянду, и она совершила круг, прыгая через эту гирлянду, как дети через веревочку.

Меж тем юноши в мундирах смотали алые ленты и прикрепили к столбу нечто вроде широких ковровых дорожек, скакать через которые было труднее. Я заметила, что они втихомолку помогают наезднице, опуская дорожки. Потом и дорожки свернули, а принесли обручи, заклеенные тонкой белой бумагой, и девица прыгала в них, разрывая бумагу ногами. Все это вызвало восторг детей и пожилых господ — при таких прыжках юбка артистки порядочно задиралась.

Наконец девица убралась с манежа, а толстый господин во фраке со звездой, но при этом с длинным бичом в руке, зычно объявил, что это была мадемуазель Кларисса.

Юноши в зеленых мундирчиках выбежали на манеж с лопатами и граблями — очищать от опилок ковер и заравнивать их слой вдоль барьера. Среди них затесался простак в мундире с чужого плеча, и плечо было втрое шире обычного человеческого. Этот нелепый толстячок путался у всех в ногах, пытаясь помочь и вздымая облака опилок, пока его метлой не прогнали прочь.

Собственно, этих двоих я и запомнила — девочку, очень старательную и забывавшую улыбаться, и простака в огромном мундире. Все остальное пронеслось мимо меня, хотя было на свой лад занимательно, а иное и страшно — человек, подбрасывавший и ловивший шесть зажженных факелов, мог устроить в цирке настоящий пожар. Еще я невольно задумалась, откуда на верхней галерее так много цветов. Ее заполнил простой люд, который, может, и принес букеты, но не в таком же количестве! А цветы летели главным образом оттуда — немногие дамы в ложах расставались со своими дорогими, со вкусом составленными букетами, тем более что там еще были и серебряные портбукеты — не жертвовать же их наездникам!

Я сказала незадолго до антракта об этом соображении Кудряшову. И добавила, что пока ничего особого в представлении не нахожу.

— Оно еще, по сути, и не начиналось, мисс Бетти. Липпицианов приберегают на сладкое, — отвечал он.

— Что вы можете знать о лошадях? — спросила я.

— Ни в гусарах, ни в уланах, ни даже в артиллерии не служил, мисс Бетти. Лошадь для меня — неизбежный придаток к экипажу. Но про липпицианов де Баха весь Рижский замок знает. Не суметь поговорить о них в канцелярии — то же, что у вас в гостиной, мисс Бетти, расписаться в незнании пушкинского «Онегина».