Читать книгу "Весна варваров - Йонас Люшер"

Сам по себе ландшафт пустыни мне как-то особенно мил. Простор и даль, прямая как стрела дорога, и мы мчимся по этой дороге вперед. Только остались позади холмистые предместья и показались вдалеке величественные пески, как и для меня самого остались позади и городской шум, и льстивые речи Слима Малука, и вечная забота на лице Продановича.

Как вдруг — мертвые верблюды. Внезапно мне пришлось оторваться от вдумчивого созерцания проплывающих мимо дюн. Картина, открывшаяся взгляду всего-то метрах в тридцати перед нами, на мгновение лишила всех нас дара речи, а водитель резко нажал на педаль тормоза, чтобы остановить машину. Серебряный монстр — туристический автобус с боковыми зеркалами наподобие слоновьих ушей, которые почему-то торчат по обе стороны дороги, — стоял как вкопанный на темной ленте асфальта, отражая солнце пустыни. Десяток, а то и полтора десятка верблюдов вповалку валялись на земле вокруг вставшего автобуса — и поодиночке, и грудой костлявых тел и обвисших горбов. Вывернутые, обессиленные верблюжьи шеи выглядели поистине безобразно. Одного верблюда буквально намотало на двойную переднюю ось автобуса. Неестественно вытянутая шея вяло повисла на разогретой резине громадного колеса, язык вывалился из открытой пасти с обнаженными желтыми зубами, нога застряла между колесом и кузовом, указывая прямо в небо мозолистой ступней, согнутой под острым углом. Туловище, стиснутое двумя колесами, не выдержало давления, и внутренности изверглись на дорогу.

Вокруг бездыханных животных собралась небольшая толпа. Мало сказать, что в воздухе висело напряжение. Двое-трое солдат в камуфляжной форме и зеленых беретах пытались успокоить пятерых или шестерых разъяренных бедуинов, но и у тех имелось оружие. Сзади, за солдатами, стоял в голубой рубашке с коротким рукавом, обливаясь потом, шофер автобуса с зияющей раной на лбу и в ответ последними словами ругал погонщиков. За зеркальными окнами автобуса смутно виднелись лица многочисленных туристов: одни глазели на эту сцену, побледнев и разинув рты, другие прилипли к окнам, стараясь загрузить на карты памяти как можно больше подробностей злосчастного происшествия, чтобы вернуться домой с иллюстрациями к своему рассказу.

Тем временем мы, прогуливаясь, дошли до желтой стены и свернули влево, на широкую дорожку, которая следовала изгибам нашей ограды. Здесь Прейзинг несколько оживился. Он взмахивал руками и пританцовывал на ходу, прытко исполняя шажок за шажком.

— Саида дважды крепко выругалась, — продолжал он рассказ, — такого я никак не ожидал. Раз по-английски, другой раз по-французски, однако в буквальном переводе оба выражения содержали сходный смысл. Да, и она вышла из машины. Мы с ассистентом последовали за ней.

Прейзинг и его спутники встали у открытых дверей автомобиля. Сразу же ударила в голову палящая жара. Над горячим асфальтом, над убитыми верблюдами воздух трепетал, как будто в нем проявилась присущая звуковым волнам вязкость. Мерцающая визуализация возбужденных голосов, предсмертного верблюжьего стона. Наказав Прейзингу не отходить от машины, Саида плечо к плечу с ассистентом решительно направилась к месту сумбурного происшествия. И тут грохот одиночного выстрела перекрыл шумную разноголосицу. Увидев, как ассистент рывком повалил Саиду наземь, Прейзинг и сам проворно, как мог, запрыгнул на прохладную кожу заднего сиденья и захлопнул за собой дверь. Слышались приглушенные возмущенные возгласы из автобуса, громкие выкрики солдат. Затихли только стоны издохшего верблюда. Все ружья обратились в сторону того, кто за спинами других всадил пулю между вытаращенными верблюжьими глазами, выстрелом из карабина прекратив страдания животного.

Поспешно поднявшись на ноги и отряхнув элегантный брючный костюм от пыли, Саида включилась в дискуссию. Прейзинг, оставшись в машине, следил за развитием событий с безопасного расстояния. Саида быстро взяла дело в свои руки. Прейзинг констатировал, что и в пустыне, точно как на улицах столицы, она умела выказать и прирожденное достоинство, и благоприобретенную властность.

— Шум, гам и суета, да еще и не без агрессии, — с очевидным неодобрением продолжал повествование Прейзинг. — И конца не предвиделось, как не чувствовалось и малейшей попытки прийти к соглашению. Что ж, спор в этой части света обладает иной значимостью. Диспут развертывается по совершенно иным правилам. Только не пытайся вмешаться! Безнадежно, уверяю тебя, ты непременно выскажешься невпопад. Есть в этом нечто, осмелюсь сказать, соревновательное. Дебаты ради дебатов. И не пробуй предложить им: послушайте, не горячитесь, решим дело миром! Они ведь только и хотят разгорячиться, распалиться.

Обеспокоенно взглянув на меня, он продолжил:

— Лично я лишь впадаю в уныние от этих жарких споров. Ни к чему они не приводят. Вот я и попросил водителя передать мне номер Financial Times, который лежал на приборной панели.

Газета освещала одну лишь тему, то есть неожиданную новую вспышку финансового кризиса (разумеется, в свете более чем затруднительного положения Англии), каковой разразился по причине краха Королевского банка Шотландии, где правительство с самого начала банковского кризиса удерживало более восьмидесяти процентов доли, и каковой в течение суток привел к внутреннему — ах, да что я говорю! — к международному хаосу, поскольку вследствие данного кризиса резко пошатнулась Lloyds Banking Group, а в этой банковской группе правительству принадлежат более семидесяти процентов акций, к тому же названные институты были — очевидно, без ведения правительства — повязаны между собой общими вложениями в нежизнеспособные ипотечные кредиты Бангалора и Малайи, так что аналитики ведущих газет сообща выразили уверенность в том, что английское правительство никак не в состоянии обеспечить страхование вкладов своих граждан. Логическим следствием данного анализа явился беспрецедентный штурм всех до единого банковских отделений в Соединенном Королевстве. Газета, которую я держал в руках, поместила фотоиллюстрацию, запечатлевшую один из филиалов банка в Ильфракомбе — городке, памятном мне по тем каникулам в далекой юности, когда я объехал на велосипеде графство Девон, исключительной своей безмятежностью, — так вот, в сравнении с иллюстрацией та сцена с мертвыми верблюдами и вздорщиками, что я наблюдал за широким лобовым стеклом внедорожника, представлялась идеалом мира и гармонии. Человек превращается в зверя, когда дело доходит до его сбережений.

А там стрелок давал прочувствованное показательное выступление. Пав ничком на замолкшее — ибо наконец испустившее дух — животное, он издал вопль не менее громкий и душераздирающий, чем сам верблюд. Ладонью он разгладил верблюжьи веки с женственными ресницами, закрыл широко расставленные и уже окончательно потухшие глаза. С достоинством он поднялся, шагнул к следующему трупу, повергся ниц, испустил жалобный вопль, а вслед за тем прикрыл верблюду глаза. Этот ритуал он повторил с каждым животным, до самого последнего, и не пожалел на это времени. У Прейзинга перехватило дыхание, его объяла глубокая печаль.

Покуда Прейзинг читал газету, водитель присоединился к остальным, оставив его в одиночестве.

— Обстоятельство, в ту минуту для меня весьма благоприятное, — пояснил Прейзинг, — ибо смятение, подобное тому, что овладело мною, заставляет стыдиться посторонних.