Читать книгу "Год любви - Пауль Низон"

Я отдался тряске, тарахтенью и оглушительным хлопкам скверного зажигания. Когда машина останавливалась, я внимательно вслушивался в поток шоферского красноречия, хотя ни слова не понимал. И заметил, что здешний язык очень мне по душе.

Бар был ночной, это я понял по фотографиям, развешенным у входа, но прежде всего по отключенной сейчас, средь бела дня, неоновой вывеске — прикрепленным к каменной стене, без освещения, как бы голым стеклянным тельцам букв. Они складывались в слова:

LA BUENA SOMBRA[1]

Сперва надо привыкнуть к полумраку, а уж тогда можно разглядеть сам бар: полированная стойка с латунными перильцами (как на корабле), за нею шеренги искрящихся бутылок, их кричащие этикетки и разноцветное содержимое, зеркало, рекламы и таблички. И бармен — теперь, перед началом работы, он выглядит за своим барьером устрашающе свежим, прямо-таки царственным.

Я вижу, как, помедлив, вхожу внутрь — турист, случайно забредший не в тот бар. Или человек, у которого назначена встреча в непривычном месте чужого города. Все видится важным, многозначительным.

Он усаживается на табурет у стойки, сначала боком, вполоборота к залу. Среди полумрака все эти столы и стулья словно бы зияют пустотой — как безлюдный кинотеатр в утренний час, когда идет уборка и прохожий ненароком зыркнет внутрь в распахнутые боковые двери, зевака, заглянувший за кулисы.

Эта необходимость обязательно смотреть на стену, повернувшись к залу спиной. Вид всех этих мужчин, толпящихся у стойки в час пик — будто скотина у яслей, у кормушки; взгляд устремлен на бутылки, в крайнем случае — на барменшу.

Он вертит в руке стакан, смахивает холодящие капли, позванивает кубиками льда. Бармен на другом конце стойки занят талонами — считает, вычеркивает. А он теперь скорее чувствует, чем видит, что рядом кто-то есть. Светлые волосы, «крашеные», машинально думает он, потому что цвет лица и глаза с ними не гармонируют. И «упитанная» (думает он). Выясняется, что она говорит по-французски. И поет в этом баре. Меж тем как они пьют, он вдруг слышит улицу, которой до сих пор было не слышно. Невнятные звуки голосов, гул, рокот, временами резкие вопли клаксонов. Вечерние шумы. А потом он замечает, что в зале есть кто-то еще.

Я не иначе как испытал шок. Обнаружив, что в зале, за секунду до того зиявшем пустотой, возникла одинокая женская фигурка — сидит за столиком, а на столике сумочка и бокал. Лицо повернуто в сторону. Я испугался, будто все происходило в темном подвале или в лесу.

С моего места я видел лишь очертания, нет, «valeurs».[2]Но тотчас принялся — по едва намеченному профилю — гадать о лице. Смуглое, серьезное, гадал я. Молодое, курносое, с легким пушком, гадал я. Девическое, моложавое, задумчиво-отсутствующее. Своенравное.

Когда белокурая певица извинилась и слезла с табурета, я без колебаний направился через полутемный зал к ней. И только подойдя к ее столику, сообразил, что все это время у стойки испытывал самую настоящую панику — от страха упустить ее. С облегчением перевел дух и остановился перед нею.

Между тем, видимо, успели подойти музыканты, потому что заиграл оркестр. Я пригласил ее на танец.

Мы танцевали молча, и я неотрывно всматривался в эти черты, в блестящие карие глаза, в легкие упрямые складочки у рта и чувствовал, что в любую минуту ее лицо может залиться краской, я видел детскость и угадывал затаенный пыл, чуял возможность озорного веселья и мимолетное беспокойство, владевшее ею сейчас. Я чувствовал в ней мягкую податливость, чувствовал гибкую подвижность, но и медлительную вялость. И изумленно, нет, растерянно осознал, что все в этой женщине мне нравится.

Я пожирал ее лицо, танцевал и тонул в нем, наверно, я вел себя как безумец, как гипнотизер и в то же время как врач, осторожно выясняющий диагноз. Я тотчас осыпал это лицо поцелуями, страстными и неустанными. В какой-то безмолвной ярости завладел этой девушкой.

Тогда я еще не знал, что тем вечером Антонита впервые вошла в бар «La buena sombra».

Позднее мы сидели за столиком, безмолвно связанные друг с другом. Сидели, танцевали, пока около девяти или десяти бар не закрылся на двухчасовой перерыв. Тогда мы вместе вышли на улицу.

Я вижу себя с Антонитой на Рамблас: мы медленно идем вниз — чужак, недавно сошедший с поезда, и девушка, с которой он только что здесь познакомился. Он чувствует себя чуточку так, словно угодил в чужое шествие, — словно выставлен напоказ.

Они идут под высоким лиственным сводом бульвара, среди вечернего людского потока. На каменном островке под деревьями сидят старики на деревянных стульях и лавочках. Окаймляют здешнее корсо. Пламенный букет цветочного киоска и яркий, полыхающий бутонами газет киоск с прессой — под сенью листвы, полной птичьего гомона. Вокруг бульварного острова бушует грохочущий транспорт, и все же там (под деревьями) как на деревенской площади. Старики на лавках, чистильщики сапог со своими ящиками через плечо или на корточках за работой, непонятные возгласы продавца лотерейных билетов, темные волны людского потока. И воздух — пахнущий морем.

А где-то в глубине мятежный ропот, круженье, барабанная дробь — неотступно.

Я вижу себя шагающим по этому коридору. Мужчина, об руку с девушкой.

Он смотрит, как она идет, видит, как колышется ее юбка (при каждом шаге), видит энергичное движение ее ноги, а сам идет будто в лупе времени, нелепо извернув, чуть ли не вывихнув шею. Они шагают вниз по Рамблас, пока бульвар не кончается. Стоп! — море. Он видит трамваи — точь-в-точь цирковые вагончики, сплошь в рекламе, пестрой, кричаще-яркой, как мороженое. Видит прощальные дворцы. Лестницы, в суровой роскоши ведущие вниз. Колонну Колумба. Здесь — направление к Новому Свету. Но он не испытывает соблазна. Он прибыл. Вернулся?

Этот вечер и следующие я почти безвылазно провел в том ночном баре. Приходил в конце дня, к открытию, и проводил там с Антонитой первые часы, до перерыва. Тогда мы шли ужинать. А потом я всю ночь до утра сидел в дыму и шуме переполненного зала. У Антониты был контракт с «La buena sombra». Она здесь работала.

Очень скоро я подробнейшим образом изучил и жизнь заведения, и тамошние увеселения. Отчасти эта жизнь трогала меня, отчасти раздражала.

Певица, с которой я познакомился, впервые заглянув туда, выступала обычно по нескольку раз за вечер. В свете прожекторов она со своей крашеной светлой гривой выглядела несколько экзальтированно, навязчиво. Внизу, задрапированная складками вечернего платья, она походила на рыбу, вверху же, на коротком поводке микрофонного шнура, ритмично изгибалась упитанная женщина. В ее репертуаре была одна песенка, которая начиналась совсем как детская. Эта песенка, струившаяся из русалочьей плоти так тоненько, робко и печально! — что зал всякий раз совершенно затихал, начиналась как считалочка, как этакий самозабвенный подсчет. И вдруг обрывалась безответным вопросом. Выдохнув свой вопрос, голос маленькой девочки (в певице) замирал. После такого вступления все переходило в кокетливый, а потом и весьма чувствительный шансон. Как ни странно, мне эта песня никогда не надоедала. Напротив, она звучала в моих ушах все многозначительнее. Она принадлежала мне. Была теперь моим сообщником, моим свидетелем. Я знал, что через эту мелодию смогу вспомнить обо всем.