Читать книгу "Последний ребенок в лесу - Ричард Лоув"

Однако все перечисленные ценности носят для человека чисто утилитарный характер. Если рассматривать проблему на ином, более глубоком уровне, то можно сказать, что природа дарит себя людям ради собственного же блага, в этом ее потребность; ей нет дела до наших культурных запросов. И мысля на таком уровне, можно сказать, что неразгаданная природа взывает к смирению.

Как написал о природе выдающийся поэт Гэри Снайдер[7], в слове «природа» для нас заключено два значения, которые восходят к латинскому слову natura, что означает рождение, устройство, характер, порядок вещей, а за словом natura стоит nasci — рождаться. В широком понимании природа включает в себя материальный мир со всеми входящими в него предметами и явлениями. Если исходить из этого определения, то получается, что машина также является частью природы. То же можно сказать и о токсических отходах. Другое значение слова «природа» подразумевает все, что находится на улице — вне помещения. Отсюда можно заключить, что к природе не относится то, что сделано руками человека. При таком рассмотрении получается, что и город Нью-Йорк — это уже не природа, но ведь и там есть укромные, созданные самой природой уголки; и там есть обитающие в почве Центрального парка микроорганизмы и парящие в небе над Бронксом[8]ястребы. В таком случае город подчинен законам природы в самом широком смысле. Он — явление природы (такое же, как и машина), но с сохранившими природную дикость составляющими.

Размышляя о месте ребенка в природе, мы желаем более точного описания, более свободного определения, то есть такого, которое не признает права называться явлением природы за любой вещью и в то же время не сводит понятие природы к одному девственному лесу. Так, Снайдер пришел к фразе из Джона Мильтона — «безудержный восторг» (a wilderness of sweets). Он пояснял: «За понятием безудержности у Мильтона стоит реальное состояние необычайной энергетической насыщенности, в котором довольно часто пребывают организмы дикой природы. „Безудержность восторга“ — это триллионы мальков сельди и макрели в водах океана, кубические километры криля, необъятное море травы диких прерий, то есть все то богатейшее изобилие мельчайших животных и растений, что насыщает планету». Снайдер продолжает: «Но с другой стороны, безудержность подразумевает хаос, эрос, неизвестность, возникновение разного рода табу, царство экстатического и демонического начал. И все же в любом случае это присутствие естественной силы, которая бросает вызов и учит». Когда мы говорим о детях и о тех дарах, что преподносит им природа, лучше остановиться на третьем, более емком ее определении. Целевому назначению этой книги соответствует использование слова «природа» в том общем смысле, который я вкладываю в понятие естественной и свободной безудержности: это биологическое многообразие, изобилие, и не важно, относится ли это к заросшим уголкам двора за домом или массивному горному хребту. По большому счету, природа связана с нашей способностью изумляться чуду. Nasci. Рождаться.

И хотя мы часто воспринимаем себя отдельно от природы, человек — не что иное как часть ее естественной необузданности. Мое самое первое воспоминание об ощущениях, вызвавших у меня изумление, относится к холодному утру ранней весной в День независимости[9]в штате Миссури. Мне было тогда, вероятно, года три, я сидел на просохшем поле, начинавшемся за тесовым домом в викторианском стиле, в котором жила моя бабушка. Поблизости работал отец, он сажал сад. Он бросил на землю сигарету (это были те времена, когда многие так поступали: среди населения Среднего Запада было привычным швырять все, что не нужно, на землю, как, впрочем, и выбрасывать в окно машины бутылки из-под пива и банки из-под содовой или окурки), и ветер подхватил искры. Сухая трава загорелась. Я точно запомнил треск пламени, запах дыма и свистящий звук затаптывающих пламя папиных ног и как он быстро переступал, чтобы успеть за пламенем, которое понеслось дальше по полю.

Помню, как я обходил потом это же место, заваленное опавшими грушами, как зажимал тогда нос и склонялся, отодвигаясь на безопасное расстояние от этих маленьких гниющих кучек, а потом вдыхал их запах так просто, ради эксперимента. Я, бывало, сидел среди гниющих фруктов, и что-то и влекло меня туда, и отталкивало. Огонь и кислый запах брожения…

Я провел много часов, обследуя поля и леса пригородной зоны. Там росли маклюры[10]с ощетинившимися колючками-ветвями, ронявшие на землю липкие, грязноватые плоды, превосходившие размерами резиновые мячи. Их лучше было обходить стороной. Но за защитной лесополосой были деревья, которые подходили нам гораздо больше — их небольшие ветви напоминали перекладины лестницы. Мы залезали на двухметровую высоту и, оказавшись выше живой изгороди из маклюр, рассматривали с высоты синеющие вдали изгибы Миссури и крыши новых домов разраставшегося пригорода.

Часто я залезал на дерево один. Иногда, размечтавшись, я углублялся в лес и представлял, что я — выросший среди волков Маугли из сказки Киплинга. Я сбрасывал почти всю одежду и забирался на дерево. Иногда я залезал очень высоко, до того места, где ветви настолько тонки, что на ветру раскачивались вверх-вниз, по кругу и из стороны в сторону. Подчиняться силе ветра было страшно и в то же время прекрасно. Меня переполняло ощущение падения, подъема, раскачивания из стороны в сторону; листья вокруг меня пощелкивали, как чьи-то пальцы, а ветер врывался в листву то глубоким вздохом, то отрывистым шепотом. Он приносил с собой запахи, и само дерево на ветру пахло сильнее. В конце концов, оставался только ветер, который пронизывал все остальное.

Теперь, когда время лазания по деревьям осталось для меня далеко позади, я часто думаю о непреходящей ценности тех исключительных, беспечных дней на заре моей юности. Я наконец понял, насколько для меня была важна открывавшаяся с вершин деревьев дальняя перспектива. Лес стал моим риталином[11]. Природа дала мне спокойствие, научила меня сосредоточенности и при этом обострила мои чувства.

«Там, где есть электрические розетки»

Многие представители моего поколения, взрослея, принимали щедрость природы как должное; мы полагали (когда вообще об этом задумывались), что поколению, которое придет после нас, будет дано то же, что и нам. Но что-то изменилось. Сейчас я наблюдаю явление, которое можно назвать расстройством, вызванным природодефицитом. Этот термин ни в коей мере не является медицинским диагнозом, но он показывает, над какой проблемой стоит задуматься, и говорит о возможных способах ее решения не только для детей, но и для всех нас.