Читать книгу "Граждане Рима - София Мак-Дугалл"

Он все еще помнил ссору родителей по этому поводу: его мать, Клодия, неожиданно швырнула стопку бумаг на пол и крикнула:

— Ты хочешь, чтобы все вокруг тебя были несчастны!

— Я хочу, чтобы он навсегда запомнил это, — ответил отец. — В любом случае он должен кое-что знать о Луции.

— Так? В таком возрасте?

— Это предостережение. Это метафора для всего Рима, — сказал Лео, и суровое благородство прозвучало в его голосе.

— И не пытайся говорить со мной свысока. Ты знаешь, что я думаю то же, что и ты. Просто мне непонятно, почему ты силой хочешь навязать это маленькому мальчику.

— Если бы ты поняла, что я пытаюсь сделать, то тебе было бы ясно почему.

— Все я понимаю и вижу, что ты ведешь себя, как самодовольный болван и как садист. Как всегда…

Позже Клодия пришла к Марку и обняла его так крепко, что он почувствовал, как все ее тело дрожит от гнева.

— Твой дядя Луций, — сказала она, — первый случай чего-бы-там-ни-было с незапамятных времен. И ты не только сын своего отца, но и мой, а на моей семье никогда не лежало проклятия.

Марк снова уснул, хотя понимал, что слова матери звучат неубедительно. Он никогда так и не отделался от привычки следить за собственными мыслями и гадать, как поведет себя, если почувствует неладное. Таков был сделанный им вывод; с годами он постепенно осознал, что все остальные в семье думают о том же, о чем он, и что его дядя и дед, вопреки всему этому, отчаянно цепляются за свою власть. И что все они следят друг за другом. Чтобы обвинить кого-нибудь, прошипеть: «Это ты. Оно уже происходит с тобой. Ты следующий». Иногда это зыбкой преградой вставало между ними, непроизнесенное и соблазнительное. Его мать, не связанная семейным договором, наверняка должна была так или иначе сказать об этом отцу.

И вот когда ему исполнилось шестнадцать, машина его родителей вылетела в кювет на дороге в Галльских Альпах, подпрыгнула, как рыба, и покатилась вниз по скалам. Но это неправда, что он никогда больше их не увидит. После речи Фаустуса их перенесут в усыпальницу Новиев, где они будут царственно возлежать под стеклом. Он может пойти и увидеть их когда угодно.

Даже когда они водворили дядю Луция обратно в ряды семьи, он не отпускал запястья Марка, и было очевидно, что в конце концов он его узнает.

— Хочешь теперь быть императором? — спросил или, вернее, прорыдал он своим тонким дребезжащим голосом.

Слезы наконец-то навернулись на глаза Марка, и, когда Фаустус снова заговорил, он заплакал навзрыд.

ЗЕЛЕНАЯ ТЕМЗА

Даже Уна увидела кусочек похорон. Огромный экран дальновизора был установлен перед портиком базилики на Юлиан-сквер, и Уна остановилась и задрала голову, как и все вокруг. Юноша, Марк Новий, сын Лео, крупный и словно весь состоящий из пестринок света, невидящими глазами посмотрел вниз, на нее, и сказал:

— Три вещи мой отец любил больше собственной жизни: мою мать, меня и прежде всего свою страну.

На мгновение Уне показалось, что каждая мышца ее тела готова разорваться от презрения. Это был самый сентиментальный и отвратительный в мире способ выражать свои мысли. Она ненавидела юношу и всех, так наседавших на него, что, казалось, ее собственные кости вот-вот захрустят. Притихший Лондон был холодным и липким на ощупь от сверхъестественной скорби, прохожие выдыхали влажные сгустки пара — свои чувства, похожие на болотный газ, сквозь который ей приходилось идти. На мгновение она вообразила, как убивает всех их, но тут же совладала с собой и стала представлять себе застилающую взгляд белизну, пока не перестала чувствовать окружающее и лицо ее не утратило всякое выражение. Она внимательно оглядела стоявших кругом людей — не заметил ли кто-либо чего-то странного в ее выражении, но никто ничего не заметил.

— Какой хорошенький. Тонкая кость, — сказала стоявшая рядом с Уной женщина.

Уна критически оглядела Марка. Глаза под тяжелыми веками были какого-то неопределенно бледного цвета, какого — трудно было сказать, судя по экранному изображению. Волосы его, несколько лет назад бывшие по-детски яркими, белокурыми, потемнели, приобретя оттенок древесины. Уна подумала, что у него усталый и слегка скучающий вид.

— Да, — откликнулась она, решив, что в общем-то это правда — хотя у Марка все еще был затуманенный неопытный взгляд подростка, как будто его лицо на самом деле находилось под водой и было видно лишь отчасти. Ей казалось, что она наблюдает за всем происходящим холодно, словно ей не пятнадцать, а тридцатью годами больше.

Поскольку она более или менее знала, о чем думает женщина, то добавила:

— Надеюсь, это наследник. Император должен быть красивым мужчиной.

— Не следовало бы мне так думать, — с ухмылкой ответила женщина, — верно? Он в самый раз для тебя. А я ему разве что в бабушки гожусь.

Уна состроила в ответ притворно сладенькую улыбочку и поняла, что сработала плохо и теперь кажется женщине странной. Она поспешила уйти, прежде чем женщина стала интересоваться, что она делает одна и почему сжимает в руках магазинный пакет, если сегодня все закрыто, или — по ее мятому платью и нерасчесанным волосам — догадалась, что она провела эту ночь под открытым небом. Поэтому она не увидела ни маленькой потасовки возле погребальной колесницы, ни слез Марка.

Позже, торопливо шагая к Лондонскому мосту, она задумалась над тем, почему остановилась. Конечно, надо было стараться быть как можно более неприметной, но она могла спокойно пересечь площадь — невелик риск. Почему она этого не сделала? Она стиснула зубы от внезапного приступа неприязни к себе. Ей-то в последнюю очередь следовало бы поддаваться очарованию Новиев.

Прохожих на мосту практически не было. Выстроившиеся цепочкой магазины были заперты, что было данью уважения и значило, что владельцы, скорее всего, отправились возложить цветы к подножию храма Дэа Рома. А какой прок, язвительно подумала Уна, в том, что делают все эти люди? Какая от этого радость Лео и его жене, которые мертвы? Она упивалась, насмехаясь над ними, пока шла по мосту; ей это было необходимо, потому что с каждым шагом голова у нее все сильнее кружилась от паники, и то, почти невозможное, что она собиралась сделать, душило ее. Она ненавидела людей на Юлиан-сквер, но теперь ей страстно хотелось столкнуться с толпой и смешаться с ней. Ей казалось, будто ее выставили на всеобщее обозрение, как того мальчика на экране.

Она разозлилась на себя. Никто в особенности не обращал на нее внимания, и были все основания надеяться, что никто за ней не следит: в ее спаленке в квартале лупанариев не оставалось никаких следов умысла. Она не взяла с собой ничего, даже пальто, даже пригоршни монет, скупо выданных ей пару дней назад. Предполагалось, что это все ее деньги.

А о том, насколько сложно то, что она задумала, и об ужасающих последствиях вероятного провала — об этом и думать не надо. Ничто не могло изменить ее намерений.

Она не оглядывалась, пока не пересекла мост. Затем один раз обернулась — и увидела стальные кресты, выстроившиеся вдоль берега Темзы. Но распятых, вопреки ее ожиданиям, на них не было, что тоже являлось знаком уважения. Черные отражения крестов дрожали в воде под дождем.