Читать книгу "Мастер Альба - Том Шервуд"

Маленький, рыжий, с обиженным детским лицом человечек пнул золочёной туфлей ковёр, сел на опрокинутый ящик, поместил локти на колени, ладошками закрыл уши и стал думать.

Что смертный, маленький человек может в такой ситуации сделать? Имеются два решения: или разыскать проклятого вора и выкупить унесённый мундштук (деньги есть), или… Или изготовить новый! Нет, невозможно… Но, собственно, почему? Золото есть. Знакомый ювелир – тоже есть. Нет двух вещей: шести, величиной с ноготь мизинца, сапфиров, и – о, проклятье! – самого мундштука, с которого можно было бы снять точный размер… Стоп! Есть! Не сам мундштук, конечно, а слепок! Ашотик даже забормотал торопливо, успокаивая понёсшееся вскачь сердце: “Тихо-тихо-тихо…” Он торопливо стал вспоминать события недельной примерно давности. Хумим-паша выехал на охоту. Да. Ашотика взял с собой. На тот случай, если захочется послушать сладкое пение после сытного, под сенью деревьев, обеда. Да. Подстрелили на берегу ручья пришедшую на водопой антилопу, да тут же на костре и изжарили. Паша и визири ели горячее мясо, запивали рубиновым лёгким вином, и… и потом Ашотик пел свои песни, а паша, лёжа, опершись на локоть, курил. Он курил свой кальян, и на лице его было сладкое, неземное блаженство. С этим счастливым лицом он и уснул. Визири, сняв туфли, принялись тихо сновать по тенистой поляне, отгоняя маленьких голосистых птичек, которые могли почивающего пашу разбудить. А замолчавший на время Ашотик смотрел на спящего господина с лёгкой досадой и лёгким презрением: у того из вялой руки выпал мундштук ещё курящегося кальяна – и, откатившись, лёг прямо в мокрую прибрежную глину. И лежал там так, пока Хумим спал – два часа или больше. Ашотик делал вид, что не замечает, как валяется в глине драгоценный предмет, – иначе ему пришлось бы самому поднимать и оттирать мундштук, а с какой стати он должен пачкать свои белые холёные пальцы? Паша же, ворочаясь, откинул руку и ещё глубже вдавил мундштук в вязкое жёлтое месиво. Потом проснувшийся господин обронил короткое слово – и вмиг торопливая свита подхватила с земли изысканное походное снаряжение – и, конечно, кальян – подвели Хумиму коня и умчались. Ашотик готов был поклясться, что, подскакивая на невысоком своём жеребце, он оглянулся на миг и заметил, что от мундштука, который лежал, вдавившись в глину, остался глубокий отчётливый отпечаток. Это – последний мостик на дороге к спасению. Пусть призрачный, шаткий, но, если он сохранился, – флакон с ядом можно на время вернуть на его место на полке…

Вскочил Ашотик и побежал в недра гарема, на ходу торопливо продумывая то неотложное, что следовало предпринять. Он пронёсся вдоль комнат Хумимовых жён, и потом сквозь длинный зал, где ютились совместно наложницы и жёны рангом пониже, и здесь, в уютной нише дальней стены – нише с оконцем и вентиляцией, предметом жгучей зависти и вожделения обитательниц гарема – нашёл то, чему в планах своих отводил чрезвычайно важную роль: юную, чистую, озорную змейку – Бигюль. Не тратя времени на объяснения, он схватил изумлённо вскинувшую на него глаза девочку за узкую ладонь и, потянув (Бигюль сидела над каким-то цветистым шёлковым рукоделием), поднял на ноги. И так, не выпуская её руки, протащил торопливо обратно. Здесь, когда они пересекали гаремный удушливый зал, кто-то бросил в спину девочке злое, язвительное слово. Как ни спешил Ашотик, а всё-таки резко остановился, нашёл острым взглядом дерзкую наложницу и, вытянув к ней толстый палец, зловеще и тихо сказал:

– Услышу сегодня ещё одно твоё слово – вечером из тебя суп сварю.

И скрылся за балдахином, отделяющим зал от анфилады привилегированных[2]комнат, и увлёк за собой гибкую, тоненькую подружку. Он не сомневался в том, что происшествие это повергло в ужас всех находившихся в зале. Он знал, что несдержанная наложница ночью будет страшно наказана: ей растянут руки и ноги, на лицо набросят подушку и станут медленно душить, строго следя, чтобы не перестараться. Таким образом, на ней не останется следов от побоев, а страх перед повторением наказания поселится в ней если не навсегда, то очень, очень надолго. И уж конечно, мучить её станут не оттого, что так любят Бигюль и Ашотика, нет. А за то, что разъярённый кизляр мог наказать – и довольно жестоко – всех остальных, невиновных.

Мало заботило Ашотика то, что будет происходить в гаремных покоях после того, как одной фразой он навёл там жестокий порядок. Другим был озабочен. Своим, кровным. Втащил Бигюль в разгромленные покои, усадил на край перевёрнутого сундука и спросил:

– Если бы мне грозила смерть и для спасения потребовалось бы, чтобы ты обрезала свои волосы, ты бы сделала это?

Бигюль, на всякий случай оглянувшись (не подсмотрит ли кто), подскочила, метнулась к Ашотику, обхватила тонкими руками за шею и стала дурашливо танцевать, вовлекая покрасневшего толстяка в водоворот торопливых шажков, покачиваний, поворотов. Он, семеня за хохочущей девочкой, изловчился, обхватил её и приподнял над полом. Притащил к сундуку и с силой усадил. Сложил ладони перед собой и, задыхаясь, проговорил:

– Это очень серьёзно.

– Серьёзно? – переспросила, медленно стирая со смуглого лица озорную улыбку, Бигюль.

– Очень.

И девочка тотчас, мотнув головой, перебросила длинные, почти что до пят, тяжёлые, чёрные косы со спины на грудь, вложила их, едва втиснув, в ладонь, а свободную руку протянула к кизляру:

– Где ножницы?

Он достал ножницы – тёмные, с блестящей наточенной кромкой. Нет, он не шутил. Разведя в стороны хищно клацнувшие железные лезвия, Ашотик взял девочку за подбородок и, щёлкая ножницами, состриг её волосы. Очень коротко и очень неровно. Затем нахватал торопливо со стен извести, копоти с пылью и всё это втёр в густой чёрный ёжик. Потом быстро сказал:

– Тебе нужно переодеться, – и подал стопку ветхой, маленького размера, одежды.

Через минуту перед ним, с милым лицом и озорным блеском в глазах, в коротких штанах и рваной рубахе, стоял мальчишка.

– Ты – Хасан, – проговорил Ашотик, ткнув пальцем в хрупкую грудь, прикрытую не цветным шёлковым платьем, а пыльной уличной тканью.

– Я – Хасан, – с готовностью согласился подросток.

– Плюнь на пол! – приказал мальчишке кизляр.

Тот постоял, двинул губами. Ашотик смотрел. И тогда тот действительно плюнул. Неуверенно и неумело, только губы обрызгал.

– Вот как надо! – сказал строго Ашотик и показал.

Мальчишка несколько раз повторил. Наконец, вышло неплохо.

– Ты должен вести себя, как уличный мальчик, мой милый Хасан, – положив ладони на хрупкие плечи, глядя прямо и пристально в большие, чёрные и внимательные глаза, стал тихо рассказывать толстый кизляр. – Ты должен бегать босиком по Багдаду, вертеться на рынке, как бы желая что-то стащить, но никогда не воруй. Смотри, как ведут себя остальные мальчишки, и подражай им. Ты должен уметь сидеть на корточках, бегать, перелезать через стены. А теперь слушай главное. В благословенном городе, тысячелетнем Багдаде тебе надо суметь разыскать того, кто зовётся между людьми Багдадским вором. Разыскать и от моего имени предложить выкупить похищенный у меня мундштук от кальяна. Золотой, с шестью синими самоцветами. На шее у тебя, под рубахой, будет висеть кольцо – печать Хумима-паши, и, если попадёшь к стражникам или янычарам, должен сообщить, что ты – личный поставщик кизляр-агасу всяческих редкостей, которые привозят и продают в порту иноземные моряки. Будут к твоей рубахе пришиты два кошелька с монетами, и в поясе будут монеты – всё мелкие, чтобы лишней зависти не вызывать. Страже у ворот о тебе будет сказано, и ты можешь в любое время – и днём, и ночью, как войти, так и выйти. Или обратиться за помощью. В одном дворике во дворце есть заброшенное караульное помещение. Я расскажу, как туда пробраться. Там будет запас еды и бочонок с водой. А в одной из стен дворика, на высоте в три твоих роста, есть тайный ход. В закрывающей его плите просверлено неприметное отверстие. Сквозь него я спущу тонкий шёлковый шнур, и ты, дёрнув три раза, сможешь меня вызвать.