Читать книгу "Нубийский принц - Хуан Бонилья"

— Когда детишки карабкаются на чудовищную высоту, собирая чай, или шьют кроссовки в полутемных цехах и постепенно слепнут, вы не видите в этом ничего предосудительного: все что угодно, только не проституция. Но, если находится кто-нибудь, готовый окружить обездоленного подростка заботой, дать ему крышу над головой и достойный заработок, все ужасаются: кошмар, падение нравов. По телевизору с утра до вечера рекламируют автомобили, и никого не смущает, что в авариях гибнут тысячи человек. Но, если в ролике, посвященном холодильникам, промелькнет чья-то голая спина или красавица из рекламы ковров погладит свою лодыжку, это может спровоцировать парламентские слушания. Терять время на ненавистной работе за жалкие гроши почетно. А доставлять людям удовольствие и получать за это вознаграждение — позор. Возьми любого из этих ребят и девчонок, которые целыми днями копаются в мусоре на раскаленном солнце, умой их, переодень, приведи в порядок, научи паре трюков, чтобы ублажить клиентов, и за полчаса любой из них заработает деньги, о которых раньше и мечтать не мог. Вот тогда и спроси их, что постыдно, а что нет.

Проповедь показалась мне не слишком убедительной, но я не стал отвечать на нее другой проповедью. Только заметил:

— Каждый спасается, как умеет.

Потом спросил:

— Зачем ты мне все это рассказываешь? Что тебе от меня-то нужно?

Охота на свалке оказалась не слишком удачной. Роберто потратил кучу времени, но так и не сумел добыть подходящий трофей. Правда, один раз ему удалось разглядеть среди подростков, оккупировавших гору мусора, на удивление хорошенькую куколку, но она исчезла, прежде чем Гальярдо смог к ней приблизиться. Эта девчушка была единственным достойным экземпляром на все трущобы. И все же Роберто попросил меня дать ему знать, если мне посчастливится обнаружить истинную красоту. За каждый экземпляр он готов был платить по тысяче евро.

— Красота — штука субъективная, — сказал я заведомую глупость, не решаясь сразу отказаться.

— Но большинство из нас легко ее распознает, — возразил Роберто.

— Это как посмотреть.

— Когда речь идет об истинной красоте, ошибиться невозможно.

Я рассмеялся. И наконец задал главный вопрос:

— Почему я?

Роберто ответил, что я слишком сильно отличаюсь от своих товарищей и совсем не гожусь в современные миссионеры, которые мотаются по всему миру, пытаясь исправить ошибки Господа.

В тот же вечер я рассказал о предложении Гальярдо Вирхинии, девчонке, которая делила со мной палатку, когда у нее появлялось желание с кем-нибудь пообниматься; мои собственные желания в расчет не принимались. Вирхиния потянулась и заявила:

— Тебе надо побриться.

В Боливии у меня выросла настоящая борода. Вирхиния добавила:

— Мы сдадим эту сволочь в полицию.

— Ты спятила? — перепугался я. — Кому мы его сдадим? Здесь каждый день крадут и калечат детей, а доблестной боливийской полиции хоть бы что.

— Все равно, ему надо преподать урок, — настаивала Вирхиния. — А тебе пора побриться. Потому что…

Она вдруг замолчала. Я гадал, будет ли она и дальше пилить меня из-за бороды или примется продумывать детали предстоящей расправы с Гальярдо, но Вирхиния спросила с тревогой:

— Ты ведь не примешь его предложение?

Я только усмехнулся. Перед тем как залезть в спальный мешок, Вирхиния небольно, но гулко хлопнула меня по щеке. Потом она приложила ладонь к моему лбу, словно хотела убедиться, что у меня нет температуры, и, потупив взгляд, объявила:

— Ты пробуждаешь во мне все самое худшее.

Той ночью я так и не смог заснуть.

Слова Гальярдо не шли у меня из головы. Наутро мы снова давали представление на свалке. Зрителей набралось от силы три дюжины; младшему было три года, старшему не больше пятнадцати. Жонглируя тремя разноцветными мячиками, я раздумывал, а не пойти ли мне после представления на поиски той красавицы или еще кого-нибудь, кто нуждается в спасении. Честное слово, мне и вправду хотелось кого-нибудь спасти. Накануне я крепко напился в своей палатке, не все равно не смог заснуть. Я думал о судьбах местных жителей и о своей собственной судьбе. В отряде я был жалким самозванцем, занимавшим чужое место. От угрызений совести меня защищала только привычка ценить результаты человеческих поступков выше их мотивов. Ни Вирхиния, ни Пабло, ни Рауль, ни Мерседес ни на минуту не ставили под сомнение значимость своей миссии и потому гораздо легче сносили лишения. Пропитавшая свалку вонь была для них очередным испытанием, а для меня очередным подтверждением того, что я взялся не за свое дело. Я был единственным в нашей труппе, кому приходилось зажимать нос пропитанным одеколоном платком. Мои товарищи сносили смрад с мужеством, достойным истинных героев. Мне же он казался самой страшной и отвратительной приметой преисподней, в которую меня занесло бог знает каким ветром. Никому, кроме меня, не приходила в голову мысль о том, что мы попусту теряем время, что, несмотря на благодарность наших зрителей и радость, которую мы привносили в их горькие рабские будни, косвенно мы и сами способствовали приумножению мерзости, с которой пытались бороться. Переловив свои мячики и уступив место на импровизированной арене Вирхинии, я точно знал, что приму предложение Роберто Гальярдо и его так называемого Клуба. Некоторое время я всматривался в лица зрителей, надеясь разглядеть среди них красоту, о которой говорил Роберто. Я попытался оценить каждого претендента по десятибалльной шкале, и ни один из них не получил больше шестерки. Но сама игра мне понравилась, было в ней что-то забавное и одновременно жуткое. Об обещанных Гальярдо деньгах я тогда совсем не думал. Просто играл новую роль. У меня был такой способ развеяться. Выбор роли зависел от конкретной ситуации. Если, к примеру, автобус, на котором я ехал, ломался и нам приходилось часами ждать на солнцепеке, когда его починят, я перевоплощался из возмущенного пассажира в мудрого йога, привыкшего укреплять свой дух в испытаниях. Впрочем, йог из меня был никудышный: минут двадцать я раскачивался из стороны в сторону, повторяя нараспев “ом нама шивайа”, но, стукнувшись лбом о спинку переднего сиденья, проклинал все на свете и спешил присоединить свой голос к хору негодующих попутчиков.

Настоящей красоты я так и не нашел. Меня окружал поистине апокалипсический пейзаж: бесконечные горы мусора до самого горизонта. Территория свалки была поделена между местными кланами, каждый из которых был готов драться за свой участок до последнего человека. То и дело происходили стычки, и порой в тумане сверкало лезвие ножа, проливалась кровь, и смрадный воздух наполняли крики. Как только грузовики с мусором пересекали границу свалки, ее обитатели бросались им навстречу и тут же начинали драться за гниющие отбросы, старую одежду, поломанную мебель и прочую рухлядь, которую можно было продать на рынке. Искать съестное было бесполезно: мусорные баки возле ресторанов и супермаркетов контролировала настоящая мафия. Однако и на свалку порой попадали остатки чьих-нибудь пиршеств: раздавленный виноград или упаковка почти свежего йогурта. Все это я фотографировал. От моей бездарной поездки должна была остаться отличная подборка снимков, которую было бы не стыдно предложить респектабельному еженедельнику. Прежде я фотографировал лишь горы мусора да чумазых ребятишек, однако теперь мне и вправду захотелось найти и запечатлеть настоящую красоту. Я часто просил какого-нибудь паренька или девчонку позировать мне, но, еще не успев нажать на спуск, понимал, что очередной подросток, который с нетерпением ждет, когда из камеры появится его снимок, и расстраивается, узнав, что сначала надо проявить пленку, не подойдет для Гальярдо и его конторы.