Читать книгу "Целоваться с дьяволом - Ирина Гончарова"

Светлана прошла к краю стоянки, где стоял ее сиреневый «опель-астра». После солнечного курорта погода в Москве казалась особенно мерзкой. Моросил дождь, порывистый ветер пронизывал насквозь. Света быстро села в холодную машину. Она едва попала ключами в замок зажигания, с трудом нажала трясущимися ногами на педали, запустила двигатель и рванула с места так, будто за ней гналась стая бешеных собак. Пришла в себя она уже на въезде в Москву. По МКАД добралась до Алтуфьевского шоссе, где попала в неожиданную пробку, только через час добралась до своего поселка Молоково. Это был один из последних поселков, остававшихся в черте Москвы.

Она открыла ворота и загнала машину в гараж. Деревянный двухэтажный дом встречал ее темными окнами и распахнутой настежь дверью в сени. Но домушникам не удалось преодолеть стальную решетку на кухню, так что дом не понес никаких потерь за время отсутствия хозяйки. Скорее всего, это были и не домушники, а простая шпана — оборвали яблоки в саду и на дурика попробовали залезть в дом. Но ни умения, ни нужных инструментов у них не было, чтоб преодолеть серьезную преграду.

Светлана включила свет во всех комнатах первого этажа. Она знала, что наверняка не заснет до утра. Во-первых, спала в самолете, во-вторых, из головы не выходил разговор с профессором. Она поднялась в свой кабинет, на второй этаж. Собственно, это была ее мастерская. Все стены большой комнаты были отделаны вагонкой. На полу, на столе и на стенах висели и лежали многочисленные картины. В углу, ближе к окну, стоял мольберт. А через два больших окна днем лилось столько света, что электричество Светлана обычно включала только поздним вечером. Она подошла к окну и посмотрела на свой сад сверху. «Надо будет спилить ту засохшую яблоню», — подумала она, потом повернулась и подошла, к креслу-качалке. Сев в нее, вытянула ноги и, откинув голову, закрыла глаза.

Мысли послушно переключились на Абхазию и море, а потом плавно перешли к профессору. Радовало, что профессор не был ни колдуном, ни экстрасенсом — обычный психоаналитик, почти врач. Это внушало доверие.

Светлана поднялась и решила поискать диктофон с чистыми кассетами. В этот момент зазвонил городской телефон, а через пять минут и сотовый. Начиналась обычная жизнь. Объясняться с кем-либо не было никакого желания, поэтому она отключила телефоны, растянулась в качалке, закурила и решительно нажала на кнопку записи диктофона. Слова потекли ровно, словно давно были заготовлены…

— Что вам надо, господин профессор? В тринадцать лет меня изнасиловал родной отец — это вас интересует? Полагаю, именно подобные факты вам и нужны. Будут в достаточном количестве. Итак…

Глава 2

Первые годы моей жизни текли беззаботно, как и у всех детей из хорошей, доброй и обеспеченной семьи, в обстановке всепоглощающей любви. Мама и бабушка буквально порхали над любимицей. Исполнялись любые капризы, даже самые вздорные. Лучшие игрушки, потом шмотки, кино, модные пластинки, отдых на море в пансионате — все по первому классу. И только отец, бывший военный летчик, а тогда уже офицер МВД, безучастно взирал на эту суету и глухо ворчал: «Избалуете девку». Григорий в силу своей профессии характер имел тяжелый. Он был очень упрямым, терпеть не мог споров, ибо считал себя во всем правым. В порыве гнева становился мстительным и злобным. Под стать характеру была и внешность: невысокий рост, плотная, коренастая фигура, крепкое телосложение, лицо смуглое, с грубоватыми чертами, сросшимися бровями, орлиным носом. Тещу свою, Викторию Андреевну, отец ненавидел люто.

Бабка Виктория характер имела стальной, несгибаемый. Она была завучем в школе и в страхе тюремного режима держала весь персонал. Учителя трепетали, заслышав ее шаги, молодые преподавательницы не пользовались косметикой, не носили брюк и украшений — ужас! В таком же страхе она воспитывала и свою дочь Ольгу, мою маму.

Мама была тихим, безвольным человеком и сопротивления бабке никогда не оказывала. Сколько себя помню, мама всегда как-то виновато улыбалась и никогда не спорила с властной Викторией. Она была натурой романтической, работала в библиотеке, прекрасно разбиралась в литературе и меня приучила читать хорошие книжки. Мама бредила девичьей мечтой — увидеть Париж, словно он обещал ей безмерное и бессмертное счастье навсегда, что бы потом в жизни ни случилось. Она постоянно рассказывала мне о Монмартре, Елисейских Полях, импрессионистах и французских писателях…

Мама никогда не давила на меня, моим воспитанием занимались бабка и отец. Мало чего доброго могу вспомнить про Викторию, хотя моя жизнь очень долго была переплетена с ее. Честно признаться, порой мы любили друг друга, а порой ненавидели. Виктория подавляла всякое проявление моей индивидуальности, ей нужны были стандарты, вернее, модель, под которую можно было бы меня подогнать. Скажем, тургеневская девушка, Зоя Космодемьянская или Валя Терешкова. Но в конечном счете она хотела видеть во мне свое воплощение. Таким образом, я росла духовно забитая, нежная и покорная. Мама, как я теперь понимаю, тоже прогибалась под Викторию, но немножко расцвела, когда в ее жизни появился мой отец. Что свело вместе столь разных людей, я не понимаю, но рискну предположить, что в какой-то момент мама устала от вечного гнета Виктории и в лице Григория нашла себе защитника. Сначала они жили отдельно в общежитии, а когда родилась я, мы стали жить все вместе. Вот тут-то и начались схватки на бытовом уровне. Отец не терпел никакого давления на свою персону — ему и на службе генералов хватало. Он ни на йоту не уступал теще, та рвала и метала. Мама пыталась служить амортизатором, это ее и добило. Когда мне было двенадцать лет, она погибла, нелепо и страшно. Произошло это буквально в двух шагах от дома. Виктория в очередной раз сцепилась с отцом на тему моего воспитания — она видела меня художницей, а Григорий хотел, чтобы я изучала языки. Маме нравилось и то и другое, лишь бы были мир и покой в доме, а потому она робко предложила:

— А может, пусть она продолжает ходить в художественную школу, а по французскому наймем репетитора?

— А платить-то кто будет? — ехидно поинтересовалась Виктория. — Этот, что ли? — И она ткнула пальцем в сторону Григория.

— А в чем дело? Я что, не свой хлеб ем? — взорвался тот.

— Но живешь на моей площади, — ехидно уточнила теща.

— Старая сука! — озверел Григорий.

Срывался до полного бешенства он редко — все-таки бывший военный, кастовость и вышколенность наложили свой отпечаток. Но когда крышу сносило, он становился невменяемым. Слов не хватало, и в ход шло все, что под руку попадалось. Но и Виктория, закаленная в бытовых схватках с бывшим мужем-алкоголиком, тоже была не промах. В тот вечер, в разгар их стычки, испугавшись летающих скалки и сковородок, мать моя выбежала на улицу — от греха подальше… Она не заметила, как во двор на полной скорости въехала машина. Ее сбило буквально у подъезда.

Живой я ее не застала, в сознание она так и не пришла. Сердце билось еще пять дней, а потом — все, «травма, не совместимая с жизнью»… Мужику, который ее сбил, дали шесть лет… В те дни я ходила по улицам, качаясь как пьяная. Это была первая смерть в моей жизни, и я все никак не могла осознать, что мамочки больше нет на белом свете. Смотрела кругом и спрашивала себя: «Ну как же так — солнце светит, деревья стоят, вон на углу, у продуктового ларька, продавщица над чем-то смеется с покупателем… Как она может смеяться, ведь у меня такое горе?! Жизнь продолжается, а мамы моей нет, и ничего не изменилось для всех, а для меня кончилось детство. Несправедливо!» Все надломилось в нашем быту… И началась для меня совсем другая жизнь. Бабушка замкнулась в своем горе. Отец беспросветно пил — так, что начал получать замечания по службе. Мне некому было поплакаться на свое сиротство. Часто по ночам мне снилась мама, она, казалось, звала меня к себе, я вспоминала, как она читала мне книжки, как заботливо расчесывала волосы. Мы с ней любили гулять по городу и ходить в кино. Теперь же все стало по-другому. Пьяный отец был страшен и омерзителен. Придирался ко мне по всякому поводу, а с Викторией скандалил еще пуще прежнего. Когда они начинали орать, я забивалась под стол и затыкала уши руками. Единственной радостью для меня были мамины пластинки, чаше всего я ставила Мирей Матье — это была любимая пластинка мамы, и я слушала ее, представляя, как мы с мамой гуляем по Парижу. Но однажды отец в пьяном угаре перебил их все. В тот миг, когда я увидела черные осколки, мне показалось, что мама умерла еще раз. Вот тогда бабка Виктория и решилась разменять квартиру. Она уехала в однокомнатную, в Медведкою, а Григорий получил двухкомнатную в нашем же районе, Измайлове, только не на Девятой, а на Тринадцатой Парковой, прямо в том доме, где была моя художественная школа.